Спасибо, музыка, за то,
спасибо, живопись, за это.
Сонату выпью как ситро,
И съем этюды как котлету,
и, опрокинув в рот вино,
я закушу хоралом Баха,
а после посмотрю в окно
и на груди рвану рубаху,
и выкрикну, роняя стон:
"Не бейте музыку ногами!"
Я съел вчера последний том
стихов и колбасу салями.
* * *
Я убит в восемнадцатом страшном году,
Как огромная птица лежу я на льду.
Я навылет прострелян, и свищет в груди
зимний ветер и чертит по снегу круги.
Равнодушные звезды на небе горят,
и уходит, уходит последний отряд.
Двенадцать лет пролетело, и вновь я убит.
Черный лед подо мною, а в небе горит
то же скопище звезд, и тяжелым кайлом
вырубает во льду для меня вечный дом.
Ни креста, ни ограды - лишь ветер и снег,
да угрюмая песня и мерзнущий зэк.
Четверть века прошло - я родился на свет,
кроме сумрачных звезд ничего в небе нет,
и мне страшно порой, что еще я живу,
Даже кости мои уже сгнили во рву.
Обо мне даже память исчезла. И вот
снова вижу я лед,
черный лед,
страшный лед,
вечный лед.
* * *
Заиндевевшие деревья
В своем серебряном уборе, -
вот графика святая, древняя,
как свет в каменном соборе.
Кто их зажег, к какому господу
вознесся белый их огонь,
и хочется мне снега простыни
погладить зябнущей рукой.
Но не вокруг замшелых стен,
пунктиры звезд неисчерпаемы,
и счастье, - снег стряхнув с колен,
бродить по миру неприкаянно.
Не в этом ли исход всех поисков,
всех изысков во глубине -
однажды ночью, спрыгнув с поезда,
исчезнуть в обступившей тьме.
* * *
Лес в обморок. В туман. Морока -
в мороз - и - гаечным ключом.
Так можно помереть до срока,
но это, впрочем, ни при чем.
Я чувствую, как злые хрипы
грудь разрывают на куски,
и бронхи холодом избиты,
и на губах озноб тоски.
И кашель рвется прочь из клетки -
непрочной, костной - горький дым,
царапая о ребра - ветки,
сочась мокротою из дыр.
А ребра бочкою раздуты,
и я хриплю - глухой орган,
и органист - слуга простуды,
меня швырнул к ее ногам.
Но власть простуды так минутна,
не вечна боль, придет покой,
такой расслабленный, как будто
сомкнули крылья надо мной.