(перепечатан со сборника "Кара совдепа",
издательство "Контрвржещ", 1990 г.)
Самсон мог разорвать пасть льву. Плюшевому. Только плюшевого льва по имени Лева, этой очаровательной игрушки, подаренной друзьями в день его с Надей свадьбы три года назад, нигде не было. Не было и кресла, на котором Лева проводил большую часть времени, пребывая в сладкой дремоте, за исключением тех часов, когда дочка Анька трепала его за мохнорылось. Не было и Аньки…
Посреди комнаты стояла старая табуретка, на табуретке - надувной телефон и записка. Телефон зазвонил. Или это в ушах зазвенело? Самсон снял мягкую невесомую телефонную трубку, приложил ее к уху и, вперив очи в записку, услышал, как наяву, Надин голос: "Сеня, прощай. Об Аньке не беспокойся, формальности меня не волнуют. Спасибо тебе за все. Надя".
- За что за все?! - закричал Самсон. - Алло! Алло! Надя!!! - но Надя не слышала, и только короткие гудки доносились невесть откуда.
Невозможно было поверить в реальность всего случившегося. Как так? Вот здесь должен стоять диван, покрытый желто-коричневым полосатым пледом - свидетель нежности и ласк, он вынес на себе все это. Теперь же вынесен он сам. Куда и кем? Зачем? Неясно…
Вот здесь должно стоять трюмо. В нем жило счастья отраженье, и то была она - Надюша, в белесой роскоши волос, она перед ним была нагая, она перед ним была его. Самсон пургой своих объятий ей плечи нежно обвивал и увлекал с собою в бездну распотрошенных простыней от любопытства трех зеркал. И зеркала не возражали.
Потом на свет явилась Анька - скрюченное безобразие, которому надлежало стать человеком, и даже более того - женщиной прекрасной. Она несла его черты в багровом облике младенца. Она лишала сна и сил и делала а-а в пеленки, но была дочерью его, за что Надюше изможденной он благодарен был до слез и подменял ее как мог в нелегком деле материнства. От благодарности его, от приступа его любви, та расцвела цветку подобно и пуще прежнего похорошела.
Он на руках ее носил меж стиркой и мытьем полов и упрекнуть ее не смел, за то что Надя привыкала к обилию забот о ней, к такому с нею обращенью…
Но как же так? Диван… трюмо… ковер… палас… шкаф… люстра… шторы… детская кроватка… звон мелодичный Ваньки-встаньки… - все это есть иль нет:
- Алло! Алло!.. - похоже, нет.
И сел Самсон на табурет, смахнув рукой на пол игрушку, два кулака вогнал в глаза и несколько минут поплакал, дав волю слабости своей. К исходу нескольких минут он хохотал уж от бессилья и счастья одиноким стать.
Три дня судьбу его решили. Он к этим дням три года шел, и все бы было хорошо, когда б они похуже жили…
Иссяк Самсон в своей любови к исходу трех совместных лет. Надюша жаждала не крови, но госпожой единой быть - привычкой стало и капризом ей ревность, в ее адрес лесть, и в том не есть Надюше честь. Купивши прелестью высокой, она тем самым снизошла, что беспричинно ревновала ко всем иным делам, когда дела и помыслы гордыне не приносили благодать.
И взбунтовал Самсон, хоть всуе он сам рабом себя желал пред нею видеть ежечастно, но то желание напрасно Надюша приняла как есть.
Об этом вслух не говорили, но продолжали смаковать изжеванное ложью страсти неукротимое "люблю". "Люблю" осталось гладкой маской, под коей равнодушья сало порою в ненависть вскипало и вытекало мутной жижей в глазные прорези ее.
Об этом вслух не говорили - не знало равнодушье слов.
Три дня вопросы все решили…
Три дня прикончили любовь…
Самсон очнулся из забытья и поймал себя на мысли, что ему в голову так и лезет строчка поэтическая, что, впрочем, и прежде с ним случалось, и что этой строчкой поэтической он облачил буквально чушь для оправдания себя.
Сердце его по-настоящему сжалось, ибо то, что произошло, было действительной утратой, и утраты, подобно этой, представить было невозможно…
Только сильная женщина могла так поступить: чувствуя взаимное охлаждение - уйти. Она вернется. Она просто не может не вернуться, как не может себя изменить. Она рождена госпожой, богиней, она поняла, что раб ее обессилел и дает ему отдохнуть. Но она вернется, потому что без нее рабу не жить. И она это знает…
А лежащая на полу записка кричала: "Прощай! Прощай!!"
Все, что Самсон делал в следующую минуту, уже не соответствовало ходу его мыслей. Он думал: "Она вернется, и я ее ни в чем не упрекну. Эта комната опять наполнится мелодичным звоном, музыкой Надиного голоса и колокольчиком Анькиного. И я ее не упрекну. Ни в чем". И с этими мыслями он вошел в прихожую и отыскал среди хлама веревку. Затем он последовал в ванную комнату и долго стоял и водил по веревке куском мыла: "Я ее не упрекну. Ни в чем".
Через десять минут он вернулся в пустынную комнату и, встав на табуретку, аккуратно отогнул торчащие из дырки посреди потолка оголенные концы электропроводки - все, что осталось в качестве упоминания о люстре. За крюк он привязал веревку с приготовленной на другом ее конце петлей.
- Я тебя ни в чем не упрекаю, - сказал он вслух негромко, но решительно, затем накинул петлю себе на шею и отбросил ногами табуретку.
И Бог ему судья - решиться на такое! Неужто крах любви есть смысла жизни крах? Иль так привыкнув к человеку дорогому, оставшись без него власть обретает страх - страх одиночества? Но нет его прекрасней! Оно спасительно! Целительно! Оно - та домна, где из пепла страсти огонь родится, плавится дерьмо - там в муках создают творцы шедевры! Но Бог тебе судья, Самсон.
Меж тем, Самсон, пробыв некоторое время в подвешенном состоянии, пытался убедить себя, что он мертв, и мир потусторонний мало чем отличается от того мира, который он только что покинул. Однако вскоре он убедился в обратном, и это его несколько огорчило. Он открыл глаза и несколько раз всем своим весом дернулся вниз, дабы петля туже затянулась вокруг шеи. От этого стало только немного больнее, и Самсон мысленно грязно-грязно выругался. Больше всего его огорчало то, что он пребывал в крайне неопределенном положении - он не мог ни отойти в миры иные, ни вылезти из петли. Ноги не доставали до пола всего каких-то десять-пятнадцать сантиметров. Самсон пытался, подтянувшись на веревке, освободить петлю, но узловые образования не поддавались. Так продолжалось около часа, но попытки освободиться из висячего плена были напрасны. Причем Самсона устраивал любой исход.
В конце концов он решил заорать, чтоб призвать на помощь соседей, но едва открыл рот и закатил глаза, как увидел концы торчащей электропроводки. Если выключатель находится во включенном положении, и если взяться за провода двумя руками так, чтобы ток проходил и через сердце, то есть хорошие шансы!
Так Самсон и сделал, однако напряжения не почувствовал.
Придя в ярость, он так задергался, что плита перекрытия дала наконец небольшую трещину, благодаря чему крюк сорвался со своего места и насмерть уставший повешенный упал на пол.
Невероятно трудно было снять с шеи затянувшуюся петлю, которая создавала определенные неудобства в кислородном обмене. Самсон никак не мог засунуть под петлю пальцы. Он пытался резать ее найденным в чулане ржавым кухонным ножом, но изрезал себе весь подбородок. Когда же он решил этим ножом кончить себя, лезвие ножа сломалось. От негодования он напряг мышцы шеи и петля лопнула.
Походив немного по комнате, он подошел к выключателю и убедился, что тот находится во включенном положении. Это его несколько изумило. Тогда он расколотил ударом руки розетку и прикоснулся к ее контактам сначала пальцами, затем языком - слегка трахнуло. Самсон проделал эту операцию несколько раз и даже слегка увлекся, но надо было скорее кончать с собой, дабы твердо принятое решение не потеряло своей насущности. Тогда Самсон сгреб рассыпанные по полу медикаменты, распечатал несколько лекарственных упаковок, лежащих на подоконнике и, засунув все это себе в рот, лег на пол посреди комнаты. Руки при этом он сложил на животе. Ощутив легкое головокружение, он вспомнил о том, что не написал никакой прощальной записки. Тогда он перевернулся на живот, достал из бокового кармана блокнот и ручку и стал писать.
Писал он следующее: "Я, Самсонов Сеня, до последнего часа своей жизни оставался верным ленинцем и свидетельство тому - партбилет с уплаченными взносами. Пока билось мое сердце, мои помыслы и дела были всецело подчинены интересам людей труда. Шестнадцатилетним комсомольцем я начал свою трудовую деятельность простым землемером. Неоднократно принимал участие в выпуске органа стенной печати "За Родину". Проводил политинформации, участвовал в армейском хоре. Был всегда начеку. Считаю, что прожитая мною жизнь может служить если не примером для подражания, то образцом для повторения!"
Самсон откинулся навзничь и удовлетворенно зажмурил глаза, про себя подумав: "Так умирают коммунисты".
Проснулся Самсон часа через два от страшного приступа рвоты. "Вот и смерть пришла" - подумал он смиренно и вдруг спохватился, что не написал в своей записке самого главного! Как же он мог про это забыть? Он пробежал глазами написанное, смачным плевком освободил полость рта от очередной порции рвотной массы и схватился за ручку:
"P.S. Надюша, любимая! Через несколько минут я умру и изменить уже ничего невозможно. Надя, от твоей мамы пришло извещение на бандероль - оно будет лежать на подоконнике. Надя, уходя из жизни я думал о тебе. Я тебя ни в чем не упрекаю. Твой Сеня".
Немного подумав, он дописал: "Дура ты, Надька!!!" - грубовато, зато честно, и заплакал. Ему стало жалко себя. Он уже не хотел умирать, но понимал, что пути назад нет. И захотелось ему тогда сделать что-нибудь такое, от чего все пришли бы в ужас. Будь он всесилен, он бы раскрошил сейчас планету, или уничтожил бы все мироздание… Он не мог этого сделать, но в его мозгу уже зрела мысль более дерзкая и вызывающая. Если он отважится на ЭТО, то произойдет что-то невероятное…
В конце концов он отважился и дрожащей рукой приписал в конце записки: "Брежнев дурак! Ленин дурак! Все дураки!!!", после чего сел в уголок, сжался в комок и зажмурился в ожидании чего-то. Чего-то почему-то не наступало. Самсон открыл глаза и увидел пустую комнату с треснутым потолком, валяющейся посередине табуреткой и блевотиной на полу, увидел кусочек неба в окне, и почему-то почувствовал бодрящую свежесть в своем организме и прилив сил. Он встал, ленно потянулся и красноречиво выругался. После проявления мелкобуржуазной мягкотелости в виде слез, что было спровоцировано, вероятно, действием медикаментов, он вновь обрел уверенность и решительность. Решение умереть было непоколебимым.
Произведя в мозгу патентный поиск методов и способов суицида, Самсон отправился на кухню, повернул все ручки газовых горелок и засунул голову в духовку. Вскоре тело его начало сотрясаться в агониях. Поначалу они выражались слабыми дерганиями, амплитуда которых быстро нарастала, и наконец раздалось ржанье. Слезы опять текли по лицу Самсона, а плакал он оттого, что не мог от жизни своей никчемной освободиться.
Наполнял газ пропан помещение зловонием смертоносным и кислород из оборота дыхательного у Самсона изымал, и вот уже чуть дышит Самсон, но живет промеж тем, и сознанье его не мутится. Как не плакать тут? Не материться? Как не гневаться на КПСС?
Но блеснуло мыслей искрометной вдруг еще одно соображенье, и изъял из духовки Самсон голову, и утер свои слезы скупые, и достал портсигар из кармана, сигарету извлек из него, зажигалку поднес к сигарете, застыл, и зажмурил усталые очи…
Взрыв потряс содержание дома, наклонился пизанскою башнею он… На двенадцатом этаже в черноте стены неровного проема стоит и курит "Астру" ошарашенный, испуганный, обалделый Самсон.
Докурил. Бросил гневно окурок - тот летел до земли сорок восемь секунд. А еще чрез мгновенье, за окурком вослед, ровно восемь секунд был в полете Самсон. И, упав на асфальт, он, в отличие от окурка, не лежал, безмятежно больным притворяясь, но вскочил в страшном приступе бешенства ярости и, решительным шагом хромая, к трансформаторной будке направился, киловольтам себя посвятить.
И тряслась эта будка, и прыгала, будто что-то ее лихорадило - так и есть - то Самсон тряс ее что есть сил, за шины высоковольтные взявшись руками мятежными. И метались в ней искры феерические до тех пор, пока будка не рухнула. И в немыслимо дикой истерии взялся бегать несчастный по городу. На дорогах случались аварии, поломались какие-то шестерни - иного бед, разрушений, страдания понаделал Самсон от желания распроститься с такой окаянною, с одинокою пасмурной жизнею.
И лежал он главою на рельсине - приближенья ждал скорого поезда… Вдруг услышал, как птички чудесные заливаются трелями посвиста; поглядел тут направо-налево он - всюду елки стоят или тополи. И так это почудилось здорово, аж ресницы Самсона захлопали! Небосвода изящное кружево все пронизано солнечным люрексом! И Самсон отыскал в себе мужество встать с рельс и блаженно зажмуриться.
А не встал бы - то было б крушение. Встал-то прямо почти перед поездом! И за то ему есть всепрощение, и звучит оно ласковым голосом:
- Сеня-а! Милый! Прости, я решила вернуться-а-а…
Во что угодно дайте мне поверить, но не давайте верить в чудеса!
- Надя-а-а!!!
Да! Она ехала в этом поезде! Она возвращалась! Она увидела его и прокричала из окна вагона:
- Сеня-а! Милый! Прости, я решила вернуться-а-а…
Так что ж стоишь ты в землю врытым? Беги же поезду вослед - рукой подать тут до вокзала! О Боже! Как она сказала! Она сказала: "Сеня, милый…"
- Бегу! - вскричал Самсон и побежал.
И вот вокзал.
- А я еду и думаю: пустишь ли назад, примешь ли - говорит Надя и взгляд ее пощады просит.
- Забудь уже. Не вспоминай.
- И ты меня за все простишь?
- Я о тебе все время думал и понял, что люблю тебя.
- А папа Коля сказал, сто ты мамку домой не пустис - сказала Анька невпопад, не догадавшись, что об этом ей надлежало промолчать.
Неловкая пауза - минут сорок пять.
- Ну долго мы сидеть тут будем, на вокзале? Пойдем домой. Мы здорово устали.
- И ты за все меня простишь?
- Да. Если ты меня накормишь. Поверишь, я не ел пять суток.
- Пойду в буфет, куплю пять уток…
Но уток не было в буфете - пришлось купить всем по котлете, но все котлеты съел Самсон.
- Съедобно? - спрашивала Надя.
- Вполне, - за обе щеки уплетая, тот убежденно отвечал. Потом закашлял, заикал. Потом его слегка стошнило. Потом пошел он в туалет…
И на машине скорой помощи он был доставлен в лазарет. Оттуда - в морг.
Диагноз - заворот кишок.
конец