Ранним утром 15 сентября Владиславу Касецкому приснилась Наташа. Сон быстро прошел. Владислав отправился в коридор общежития и в одиночестве и тишине выкурил несколько сигарет. Воспоминания начинали мешать спокойно и со смыслом жить.
Весь день Владислав Касецкий производил определенные действия: посетил два учреждения, отобедав в одном из них, не спеша ходил по Тверскому бульвару, пил кофе на Герцена, смотрел фильм Херцога и много курил. И весь этот день его угнетала тоска, лишая спокойствия и аппетита. Вечером он поздравил себя: им овладело то душевное состояние, которого, некогда осознав себя взрослым человеком, он отчаянно не желал ни себе, ни ближнему. Обыватель, думал Касецкий, счастливый человек. Обыватель бреется утром, делает карьеру, ведет домашнее хозяйство, заботится о семье и, главное, всегда спокоен и уравновешен. Касецкий пытался смотреть на все иронично; представлял, как он через неделю вернется домой из длительной командировки, наведет в шкафах порядок, выбьет ковры; как наступит осень, начнутся затяжные дожди, но в квартире будет чисто и уютно; как он наденет новый теплый свитер и будет ходить в нем на работу; как они с женой будут ходить в кино и как ему будет сладко холодной ночью спать в своей постели; как хорошо ездить на трамвае и не читать газеты. Он пытался заставить себя ощутить радость от скорого погружения в родную обывательскую пучину; но не согревала его мысть о доме, о размеренной тихой жизни. Он не думал предавать эту жизнь, он оставался ее горячим сторонником, даже готов был агрессивно защищать ее от героев.
Но была и другая жизнь - Наташа. Отмахнуться от этой другой жизни не было сил, перетерпеть тоску тоже не было сил, а стать самому героем было просто нелепо и смешно. Требовались конкретные действия, которые могли бы разом прекратить душевные разрушения, разом восстановить былой порядок. Развестись с женой и жениться на Наташе, конечно, нельзя, перебороть себя, перетерпеть, переждать - обречь себя на долгую изматывающую тоску, что категорически недопустимо, а вот сделать Наташу своей подружкой и, успокоившись, остыв, расстаться или вовсе не расставаться, сведя отношения к голому физиологизму, - единственное, что казалось приемлемым в этой внезапной досадной ситуации.
Касецкий пошел на переговорный пункт и набрал номер ее телефона, который помнил всегда. Ответила ее мама.
- Добрый вечер, - стараясь подавить волнение, сказал Касецкий. - Наташа дома?
Ее позвали.
- Здравствуй, Наташа.
- Владик? - приветливо ответила Наташа, словно они вчера расстались и не было у них поцелуев, объяснений в любви и прочего детского вина.
- Ты узнала меня? - искренне удивился Касецкий. - Прошло ведь восемь лет!
- У твоих все в порядке, Владик?
- Да я не о них.
- Что ты хотел?
- Ничего не хотел, Наташа. Хотел услышать твой голос.
Замолчал. Она тоже молчала.
- Давай я тебе расскажу что-нибудь, а ты тоже что-нибудь мне расскажешь.
- Давай, - легко, как показалось Касецкому, согласилась Наташа.
- Ну, вот. Вчера я был на митинге. Я из Москвы звоню.
- Так.
- Шел дождь.
- Очень хорошо.
- Я промочил ноги.
Рассмеялась.
- На митинге я познакомился со знаменосцем анархо-синдикалистов.
Расхохоталась.
- Так я и живу, Наташенька. А теперь ты расскажи о себе.
- Ну, что. Ухожу в семь, прихожу в семь, делаю операции, готовлюсь в аспирантуру. Устаю. Вот и все.
- Через неделю я приеду. Ты не хотела бы увидеться со мной?
Секундное молчание.
- Конечно, мы увидимся. Приходите с Леной.
- Да нет, Наташа. Только со мной?
Молчание.
- Мы бы с тобой посидели. Не хочешь?
- Ну хорошо. Двадцать пятого я дежурю.
- Наташа, я обязательно приду! Я приду часов в двенадцать.
- Я дежурю с трех.
- В двенадцать ночи.
- Ой, тебе уже дома надо быть.
- Но я на заводе дежурю!
- Ну хорошо, - вновь рассмеялась.
- Наташа, мы не виделись восемь лет.
- Я знаю, - тихо ответила она.
И вот уже была какая-то определенность, а значит, жить становилось легче.
Поезд тронулся, Владислав отдал проводнице билет и отправился в тамбур курить. В жизни Владислава были некоторые вещи, которым он до того был предан, что создал из них настоящие ритуалы. Курение в тамбуре являлось одним из таких ритуалов.
Темень за окном была усеяна огоньками, лампочка в тамбуре светила тускло. Курильщиков было немного: поезд отправлялся поздно вечером.
Москва осталась позади, за окном все было черным-черно, пассажиры улеглись спать и в вагоне стало тихо, лишь парно стучали колеса. Владислав пребывал в странной среде: если трезво взглянуть вокруг и постараться по-мужски задуматься, то все тотчас же станет тягостным, давящим страшной тоской; но именно это все, если поступать по-мужски, следовало перебороть и продолжать без лишних эмоций жить; Касецкий так не умел и не хотел, хотя и все понимал. Воспоминания о прошлом и нереалистические мечтания о будущем создавали эту странную среду, где он и тешил и терзал себя.
Два последних школьных года они учились в одном классе. Наташа была обычная девушка: миленькая, умная, целеустремленная, отлично училась и пела. Тогда Касецкий не обращал на нее внимания. Он был влюблен в другую девушку, но безответно. При этом он часто позволял себе какие-то глупые несмешные выходки. Выкинет что-нибудь этакое, и все вокруг смутятся и не знают, смеяться над этим или лучше промолчать. Он же прекрасно все видит, мучается, но пуще прежнего старается и ходит грустный и несчастный. Девушке он вскоре осточертел своими страданиями и глупыми выходками. Касецкий же полагал, что чем больше он будет прилюдно страдать, тем больше у него будет шансов на успех, однако он постоянно отдавал себе отчет, сколь невыгодно его положение в школьном обществе, по-настоящему тайно мучался тем, но ничего не мог с собой поделать. И лишь одна Наташа относилась к нему дружески, без женского высокомерия, искренне объясняла ему, что он ведет себя глупо, но что он на самом деле не такой, что следует уважать себя и быть выше сиюминутных влюбленностей.
… Касецкий вышел на площадку между вагонами. Все грохотало. Он смотрел вниз сквозь щель, в черное пространство, где должен был бежать рельс, и чувствовал, что у него мутнеет зрение от безнадежности; он крикнул: "Наташа!" Ему отвечал стук колес.
После школы Наташа поступила в местный мединститут, Владислав уехал учиться в Ленинград. Его любовное выздоровление было болезненным, но недолгим. Он хлебнул студенческого воздуху и вскоре позабыл все свои страдания. Ходил на лекции, а чаще пропускал их, веселился на дискотеках, курил сигаретки, носил джинсы и стройотрядовскую курточку, бренчал на гитаре, ходил в кино на все подряд, ложился в два часа ночи и вставал в полдень, растрачивал по пустякам деньги, родительские и свою стипендию, часто ездил домой, не задумывался ни над чем и любил лежать на кровати в своем студенческом общежитии, смотреть в потолок или просто спать.
На те майские праздники класс собрался на вечеринку. Это была уже четвертая вечеринка после окончания школы, но первая для Бронислава, на которой он был абсолютно раскрепощен. Весь вечер вместе со всеми он дрыгал ногами, кажется, съел что-то, хотел было спеть песню Окуджавы с художественно-интеллектуальной оппозицией, но незаметно зевнул, курил с некоторыми парнями, рассказал им несколько похабных анекдотов, наконец, отыскал где-то гвоздь и немного порвал штаны.
К концу вечеринки он обнялся в медленном танце с Наташей Билевич (обниматься в медленном танце было тогдашней молодежной традицией).
- Ты проводишь меня? - прошептала ему в ухо Наташа.
Эти простые слова потрясли его. Тогда-то он обнаружил ее миниатюрность, ее стройную фигуру в своих руках, ее смугловатую кожу и шею, на которой где-то подрагивал пульс, ее дыхание на своем лице и мягкое прикосновение ее волос; он ощутил на себе всю ее близость и был мгновенно взволнован.
У ее подъезда остановились. Едва уловимым шелестом листьев дышала ночь, было тепло и тихо. В безмолвии и напряженном блаженстве ее лицо едва-едва, но так заметно приблизилось к лицу Касецкого, и глаза ее начали закрываться.
- Наташа! - шепотом сказал Касецкий, и они поцеловались.
Поцеловались неловко, но Владиславу так радостно стало, и он тихо рассмеялся.
- Ну что ты, что, - целуясь, прошептала Наташа.
- Ничего… я так… какая ты…
Домой Касецкий вернулся ошалелый. Маменька все поняла и лишь спросила: "Кто она?" - "Та девушка, которая больше всего тебе понравилась на выпускном вечере".
На следующий день Владислав отправился к Наташе в гости.
В тот день он уезжал в Ленинград. Поезд отправлялся вечером. Это был самый любимый поезд Касецкого. В городок он привозил из Минска пустой чистенький вагон с белоснежным бельем, ковровыми дорожками и репортажами об очередном матче минского "Динамо". Горожане по-хозяйски заполняли вагон, обживали его, пили чай и ложились спать. Владислав рано не ложился. С огромным удовольствием он шел в тамбур, где иногда заводил знакомства, а чаще думал о чем-нибудь розовом и неконкретном, и удивлялся при этом: как такие милые сигаретки могут быть вредны для его молодого вечного здоровья. Второго мая вечером в поезде Владислав думал только о Наташе, в подробностях восстанавливал в памяти их свидание, и так ему было грустно и приятно.
Наташа открыла ему дверь и, едва он вошел, трогательно прижалась к нему. Тотчас где-то на себе он ощутил ее грудь и увидел в ее глазах, что она это понимает и дарит ему такой дорогой подарок.
Они прошли в комнату и долго целовались. Они даже легли в обнимку, но в одежде, и когда Владислав стал добираться до запретного, Наташа остановила его.
- Наташенька, почему? - ласкал ее ухо ртом своим Владислав.
- Потому что нельзя, - еле слышно отвечала она.
- Почему нельзя?
- Потому что ты дурачок.
- Да можно же.
- Нет.
- Давай хоть разберем постель и просто так полежим.
- Нет, нельзя.
- Но почему?
- Потому что тогда я за себя не ручаюсь.
- Ну и не ручайся!
Он и не думал останавливать себя. Это сделала Наташа; но его порыв был заразителен: ее тело пришло в движение, невиданное им ранее, из открытого рта вырывалось дыхание, глаза ее были закрыты. Преобразившаяся Наташа ошеломила его, долгие объятия подвели к высшему мгновению: его потрясло резкое, стремительное наступление жгучего настроения, все вокруг поплыло и он не в силах был молча все это переносить.
- Наташа!
- Молчи…
- Я тебя люблю, Наташенька, лапушка…
Потом она отстранилась и посмотрела на него своими карими глазами.
- Выходи за меня замуж, - сказал он ей.
- Обними меня и полежи молча.
- А ты выйдешь за меня замуж?
- Выйду.
- А ты меня любишь?
- Люблю. Я не хочу, чтобы ты уезжал.
- А я хочу всю жизнь ничего не делать и целоваться с тобой.
- А я бы тоже всю жизнь так пролежала.
- А я приеду лишь в августе.
За окном тускло освещенного тамбура стояла глубокая ночь. Воспоминания Касецкого прерывались, и тогда он прислушивался к стуку колес. Может быть, Владислав любил Наташу всегда, но понял это только сейчас, или он все-таки не любил Наташу, а всего лишь в очередной раз перестал понимать смысл своих действий, потерял к ним всякий интерес и вновь устремился к чему-то неясному. Исчезло равновесие, с которым можно было бы мудро и не спеша идти по жизни.
Вначале к Ленинграду Владислав оставался равнодушен. Его постоянно влекло домой. Дома он ничего не делал, вкусно ел, пил пиво и шампанское, зимой пропадал на лыжах в лесу, замечая розовую морозную даль и синеву снега. Потом Наташа появилась.
Студенческую юность непринужденно и властно распоряжалась его судьбой. Вырвавшись из детства, он продолжал нестись сломя голову, не разбирая дороги, не замечая пелены на глазах и тумана в мыслях, не подозревая, что создаваемая им влага неосмысленности помалу собирается в дождливые простыни, чтобы не сегодня завтра покрыть ими небо от края до края навсегда.
Но в том мае небо было еще таким голубым, и ленинградский воздух в день самого светлого и самого грустного советского праздника был легок, ароматен и чист.
Первый по-настоящему теплый весенний день пришелся именно на Девятое Мая. Рано утром Владислав вымылся в душе, надел все чистое и отправился к друзьям, бывшим своим одноклассникам. Место встречи было назначено в студенческом общежитии близ метро "Лесная". Касецкий думал о Наташе каждый день, каждый час, каждые десять минут. Вспышки бурной тоски, запах ее платья, отзвуки неожиданного наслаждения, головокружительный шопот, хрупкие ключицы, ошеломляющее дрожание тела… Эти девять дней Владислав ходил полупьяный, и ничего подобного с ним более не происходило, ничто так остро и упоенно не переживалось впоследствии, как то майское восхождение любви. Он был полон приятной грусти, сидя за столом вместе со всеми, притворяясь, что завтракает, на самом деле блаженствуя, когда в комнату вошли гости из городка, вначале все несущественные люди, и все за столом зашумели, забренчали чистой посудой, загремели стульями. Владислав сидел не шелохнувшись - последней в комнату вошла Наташа, мгновенно отыскала взглядом Касецкого и глянула ему в глаза.
Два прекрасных дня были прожиты как одна минута: майские духовые оркестры, шествие старых ветеранов, ленинградский салют, невские набережные, Петродворец, лодка и пруд, бесконечные поцелуи. В Наташе было что-то мягкое, податливое, безграничное, пьянящее до чудной усталости.
Они прошли весь Владимирский проспект, затем Загородный, и пришли на вокзал. Компания уже выстроилась у минского поезда. Все почему-то замолчали и уставились на влюбленных. Наташа и Владислав вошли в вагон первыми, остальные посчитали нужным задержаться. Касецкого вдруг поразило лицо Наташи. Оно стало каким-то обостренным, напряженным. Касецкого захлестнула волна нежности к этой девушке. Он привлек ее к себе и, успев с горячей благодарностью подумать, за что же она его так любит, сказал ей на ушко:
- Наташенька, я обязательно приеду в мае. А потом еще в июне. И в июле приеду. Я тебя люблю крепко-крепко! Я буду тебе звонить и писать. И буду думать о тебе каждый день. Я без тебя не смогу жить.
- Владик! - она все-таки заплакала; Владислав целовал ее влажные глаза, вытирал губами слезы на щеках. - Владик!.. Я очень люблю тебя!.. Иди! Иди!
Касецкий поцеловал Наташу напоследок в голову и быстро ушел. В дверях вагона он столкнулся с Олей (девушка, в которую он был влюблен в школе). Он разминулся с Олей, обмениваясь с ней коротким взглядом, отлично ее понимая и с огромным удовольствием даже мысленно не говоря ей: "То-то же!"
… Поезд находился в получасе езды от городка. Вокруг раскинулись леса и поля, все было желто-зеленым, мокрым, залитым утренним сентябрьским солнцем, холодным. Вверху тяжелели фиолетовые тучи. Касецкий выпил два стакана чаю и вновь отправился в тамбур. Ранние часы Владислав любил: несмотря на то, что в это время ему всегда хотелось спать, но - именно благодаря такой сонливости - эмоции его были притуплены, и если вчерашнее вечернее, казавшееся тогда прекрасным, сегодня казалось неправдоподобным, то ведь и вчерашнее гнетущее сегодня таким уж страшным не казалось. Наташа продолжала всецело занимать его, но сейчас он был более-менее уравновешен, с тяжелой головой. Он знал: его спокойствие коротко, и следует пользоваться передышкой, чтобы отдохнуть.
Касецкий доволок вещи до такси и вскоре был дома. Лена вышла к нему неторопливая, вся домашняя, в халате на ночную рубашку; от жены пахло грудным молоком и постелью. Лена подставила щеку для поцелуя и сказала: "Пойдем сыночка посмотрим. Вырос - не узнаешь".
Касецкий подошел к кроватке: ребенок как ребенок.
- Пестя где? Соскучился ужасно.
- У мамы.
- Что не взяла?
- Она весь дом перевернет. А по мне соскучился?
- Да.
После завтрака он потянулся к жене, но она остановила его:
- Сегодня нельзя.
- У тебя как всегда все кстати, - безразлично сказал он.
- Давай просто так полежим.
- Не надо. Будем считать, что я еще не приехал.
- Владик, ты обиделся? - она приблизилась к нему и зашептала, блаженствуя от стыда. - Если хочешь, мы можем… как тогда.
Но и "как тогда" не тронуло Владислава. Тяжелая спячка, заторможенность мыслей и эмоций - все это было как раз вовремя.
- Не надо, я подожду.
- Можно подумать, что мы только вчера расстались! - раздраженно сказала жена и занялась своими делами.
Вечером Касецкий поехал к родителям, чтобы повидать дочь и вкусно поесть.
Лену Касецкий открыл еще до сближения с Наташей, в декабре возле Русского музея (Лена была членом интеллектуально-нравственной оппозиции класса). Страдания по Оле заканчивались. Владислав приобщался к культурным ценностям Ленинграда. В тот день стояла морозная безветренная погода, солнце маячило в дымке. Вечером Касецкий писал другу в Харьков: "Кстати, Лена расцвела на удивление. Я не отказался бы ее поцеловать".
В мае Владислав маялся в институте, невероятно скучал по Наташе, написал ей два письма, наконец, бросил подготовку к сессии и уехал на четыре дня домой. Все четыре дня они бродили по старому городу или уединялись в своих комнатах. Его родители демонстративно ничего не замечали. Ее отец любил подойти к двери ее комнаты и с напускной бесцеремонностью сказать: "Чем это вы там, дети мои, занимаетесь?" Наташа любила Владислава внешне не бурно, но с такой ясно ощутимой скрытой страстью, что не переставала удивлять и восхищать его. Сегодня Касецкий понимал, что тогда он еще по-настоящему не испытывал мужичьей потребности половой близости, что его стремление стать до конца близким с Наташей имело больше спортивно-юношескую причину, нежели физиологическую. Сегодня он начинал понимать, что Наташа все это понимала, была развитее и умнее его, что здесь даже была некоторая опека с ее стороны - опека не матери, а жены.
- Владик, - говорила Наташа, приподнимаясь на носках и часто целуя ему шею и подбородок. - Я тебя очень люблю. Владечка, я буду только твоя.
Четыре дня прошло, и Наташа вновь при расставании плакала. В начале июня Владислав опять примчался на один день. Наташа готовилась к сумасшедшей сессии, но четыре часа выкроила, а это было чрезвычайно трудно: приходилось отнимать эти часы от и без того короткого сна, к тому же после нежностей с Касецким необходимо было прилагать большие усилия, чтобы сосредоточиться. Владислав не понимал, как трудно Наташе, вел себя эгоистично - упрекнул ее в холодности, грубо требовал близость. Наташа ушла заплаканная, Касецкий же при расставании держался бодренько, шутил, но, оставшись один, долго молча сидел, курил и даже всплакнул. Потом, несмотря на запрет, позвонил ей и как помешанный твердил, что любит ее, любит, любит, просто страх как любит. Она ответила просто: "Я тебя тоже люблю", - и положила трубку.
Касецкий с горем пополам сдал сессию, уехал в стройотряд, подружился там с прекрасной девушкой Наташей Файншмидт, - она была отличницей, ленинградкой, обаятельной, - вечерами смотрел с ней на звезды, с жаром и красиво говорил ей что-то про космос, про вечное, целовал ей руку и висок; Файншмидт принимала все это серьезно. После их близости Касецкий почувствовал страшную вину перед своей Наташей, затосковал по ней и на одном дыхании этой тоски добился вольной. Уезжая домой, вдруг чиркнул рассказ о поезде, который увозил в город счастья влюбленного юношу ("Город счастья").
Владислав был теперь спокоен, целовал Наташу по-прежнему с удовольствием, но на своем не настаивал, ходил с ней по своим родственникам, где пил домашнее вино и много ел. Расстался с ней тепло, не замечая ее грустных беспокойных глаз.
Потом опять затосковал ужасно, настрочил три письма и собирался при первой же возможности приехать к ней. Сжатые губы и оскорбленный взгляд Наташи Файншмидт он заметил, но про себя лишь усмехнулся.
Наташа прислала одно письмо, в котором была лишь строчка: "Любимый мой Владечка! Скучаю, жду!" Письмо это он, конечно, где-то когда-то потерял.
В октябре того же года интеллектуально-литературная оппозиция ходила в Эрмитаж. В этой компании были Владислав и Лена. В их взаимоотношениях существовала тайна: Касецкий уже дважды приходил к Лене с цветами. Сей факт нашел отражение в рассказе "Жилище святых" (название было позаимствовано у одной рок-группы). Потом появился рассказ "Расстрелянная верность" (почему именно "верность", тем более "расстрелянная", сегодня Касецкий не мог понять), в котором несчастная любовь разошлась не на шутку во время боя партизанского отряда с армейскими подразделениями немцев. Отряд был разгромлен, но троим удалось спастись: девушке в черной юбке и тяжелых сапогах, красивому, но трусливому мужчине, которого любила девушка, и раненому мужчине, который любил девушку. Они могли бы уйти в шагаловские леса, но раненый мужчина потребовал, чтобы девушка стала его женой. Та отказалась. Красивый и раненый мужчина обменялись зуботычинами, за что девушка обозвала их фашистами. Затем раненый мужчина выдал расположение беглецов. Хутор оцепили немцы. Красивый мужчина бросился наутек. Тогда раненый мужчина вложил в деревянную ладошку Леночки - так звали девушку, то есть имелась в виду будущая жена Касецкого - ТТ, обхватил эту ладошку своей рукой, прицелился и выстрелил в спину красивому, но трусливому мужчине. Далее раненый мужчина вторично потребовал у девушки, чтобы та вышла за него замуж. Но Леночка вновь отказалась. Раненый мужчина без оружия бросился на врага и был поражен очередью. Когда немцы окружили Леночку, она выдернула из гранаты кольцо.
С весны у Касецкого пошли более оптимистичные любовные рассказы. Летом он написал рассказ, как комсомольский вожак успешно перевоспитывал шлюх, по ошибке оказавшись в женском туалете. Институтская газета с восторгом приняла этот рассказ, узрев в нем прекрасную идеологическую пародию. Владислав, конечно, никому не признался, что писал на полном серьезе.
Вернувшись из Эрмитажа, он написал Наташе письмо, в котором обильно поливал себя грязью и твердил, что будет благоразумнее, если они расстанутся. И они расстались.
Общественность с энтузиазмом восприняла это событие. Из беседы Владислава с товарищем, членом оппозиции:
- Я слышал, у тебя с Наташкой все?
- Ну.
- А что так?
- А!.. Ну ее…
- Правильно. Когда мы ходили в поход, летом после девятого класса, компанией ночевали в палатке, я ей груди трогал.
- А она?
- Молчала.
- Во …!Тем временем футбольная команда вконец свела его с ума. Он влюбился в нее со всей яростью своего беспокойного сердца. Все матчи минчан по возможности просматривались. Собирался огромный материал о футболе, красочно оформлялись альбомы, в которых фотографии минских футболистов обводились красным фломастером. Ключевым матчам посвящались целые статьи. Их Касецкий писал в альбомы со святой ненавистью к соперникам, преувеличивая их грехи и придумывая новые. Посещения матчей на Олимпийском стадионе превращались в культовые обряды. Касецкий вставал в семь утра (в институт в такие дни он как правило не ходил), ехал на Шагаловский вокзал, если это было воскресенье, а матчи в Ленинграде в те годы проводились обычно по воскресеньям, и покупал там "Футбол-Хоккей". Вернувшись в общежитие, он раскладывал на столе, покрытом чистой скатертью, альбомы, ножницы, линейку, фломастеры, клей, пепельницу, газетные и журнальные вырезки и оставался наедине со своим архивом. Как-то раз ему посчастливилось купить по 25 рублей две большие книги с фотографиями почти всех чемпионатов мира, так те книжки тоже были изрезаны. Затем он ехал на стадион, причем маршрут был заранее строго рассчитан во времени. И попробуй сунься к нему Лене в такие дни! А когда впервые в жизни Касецкого минское "Динамо" приехало в Ленинград, Владислав вообще чуть не умер от переживаний. На стадион он приехал задолго до начала матча. Встречал "Икарус" с футболистами. Загадал: если съест бутерброд с красной рыбой, то минчане проиграют, а если воздержится, то выиграют. Все же не выдержал и съел два бутерброда; минчане проиграли "Зениту" 1:4. На матч собралось сорок тысяч зрителей. За пятнадцать минут до начала на поле выбежал Юрий Курнелин в белой футболке, синих трусах с белой каймой и белых гетрах с синий каймой. Касецкий вскочил и заорал фальцетом: "Юра, ура-а-а!!!" Мужики вокруг заулыбались. Курнелин побежал веселее. За ним лениво потянулась вся команда. Касецкий пьяными глазами смотрел на разбредавшихся по полю футболистов и ошалело шептал: "Кондратьев… Василевский… Гоцманов… Алейников… Господи, Алейников!" Потом показался "Зенит". Сорок тысяч, как водится, взревело, Касецкий же сидел молча с фигами в кармане. Он болел страстно. Мужики его за это полюбили. Правда, один болельщик "Зенита", худой мужчина лет сорока, пробурчал: "Езжай в свой Минск и ори там, а здесь помалкивай". Касецкий потемнел лицом, сжал кулаки и сделал искреннее движение в сторону своего врага. Мужики засуетились, усадили Касецкого, а товарища своего приструнили; пускай болеет себе паренек. Когда же минчане один гол отквитали, Касецкий заорал: "Го-ол!! Так вам, сволочи!" Он готов был в эту минуту драться с кем угодно, но никто его не побил. Когда матч закончился и все вокруг вскочило, он сидел сгорбившись и незаметно плакал.
Наташу он забыл, казалось, навсегда. Впрочем, гуляя белой ночью с Леной, неделю спустя проигранного минчанами матча, позвонил ей. Она ответила сонно:
- Да… Алло, говорите.
- Наташа? Привет, это я.
- Владик? - ее сон моментально пропал, и Касецкий это почувствовал.
- Наташа, я тут страдаю, - развязно сказал он.
Она молчала.
- Мне очень тяжело, Наташенька. Душа у меня изболелась, прям не знаю, что делать. Тяжко мне… потому что минчане проиграли! - и бросил трубку.
Хохоча, вышел из кабины; Лена взяла его под руку, и они отправились гулять дальше.
Тем же летом он узнал, что Наташа вышла замуж и уехала в Самару. Может быть, футбол его занимал в ту минуту, может быть, окончательно отгородили его от реальной жизни серой пеленой вещи, в которых он существовал: общежитие, электронные часы, Лена, стадион, - но он никак не прореагировал на известие и вообще, скоро забыл об этом.
В понедельник, 25 сентября, Касецкий после работы отправился к Наташе в роддом.
К тому времени Владислав немного успокоился. Он не без радости отметил, что к нему возвращается его обычная, не слишком тяжелая и не слишком легкая, с маленькими радостями, но и с маленькими огорчениями жизнь, и он вновь впрягается и тянет с женой лямку. Накануне ночью Лена покормила мальчика и сказала: "Сегодня можно". С минуту Владислав размышлял, заснуть ли ему или прогнать сон; усилием воли прогнал сон и повернулся к жене. После, засыпая, Касецкий успел различить на балконе за окном пеленки сына и подумать: "Чего мне неймется?" Все ведь хорошо и правильно".
Он ехал в трамвае механически и не мог прийти к окончательному решению: ехать ли ему в роддом или лучше быстренько повернуть обратно, успеть забежать в магазин и пулей домой. Второе ему нравилось больше. Он проехал роддом, доехал до конечной и пошел обратно пешком.
Уже стемнело. Касецкий задал себе вопрос: любит ли он, наконец, Наташу или нет? Минуты две размышлял и ответил: нет, не любит.
Следовательно, можно было идти домой и извиняться перед Леной за опоздание.
Город засветился огоньками. По проспекту проезжали трамваи и троллейбусы. Касецкий шел, пребывая в отрешенном ко всему состоянии.
Но если он сейчас отправится домой, то поздно вечером ему захочется взвыть в четырех стенах.
Итак, Наташу он не любит. Но почему же ему так хочется видеть ее? почему мысль о женитьбе на ней так навязчива, хоть он и понимает, какая это нелепость? Почему его душу так выворачивает наизнанку его же любимая жизнь?
Он вошел в приемный покой роддома. Было уже поздно, вокруг стояла тишина. В приемном покое сидели пожилая женщина и девица, обе в белых халатах.
- Можно позвонить? - спросил Касецкий, указывая пальцем в потолок.
Женщины разрешили. Трубку подняла другой врач.
- Здравствуйте, - сказал ей Касецкий. - Мне нужен доктор Билевич.
(После развода Наташа вернула себе свою прежнюю фамилию: по мужу она была Дьяк).
- Она в зале. Ах, вот она… Тебя.
- Алло?
Внутри у Касецкого дрогнуло.
- Здравствуй, Наташа! Я внизу.
- Владик? - она, очевидно, спешила. - Ты подождешь минут тридцать?
- Я буду ждать хоть всю ночь.
- Хорошо, - спокойно ответила она и положила трубку.
Приемный покой начинался с небольшой комнаты, на стенах которой были высечены умиротворенные женщины, склонившие головы над детьми. В углу комнаты стояли рядышком два неглубоких кресла.
Последняя встреча состоялась ровно восемь лет назад. Он приезжал домой на один день: маменьке что-то померещилось. Позавтракав, Касецкий убежал от маменьки к Наташе и провел с ней целый день. Они ходили к бабушке Владислава, где тот много ел и пил. Когда они вышли погулять, у него сильно шумело в голове. Они присели на скамейку, и он просто полез к Наташе целоваться и придавил ей губы так, что те вскоре посинели. Наташа была оскорблена, но лишь сказала ему: "Не пей так много". Она притихла, сделалась грустной.
Вечером Касецкий подвергся ожесточенной атаке маменьки. Маменька утверждала, что доброжелатели видели Наташу с каким-то молодым человеком, что руки Наташи - это руки женщины, а не девственницы (маменька употребила это слово, и оно больно ударило Владислава). Маменька долго рассуждала, рисуя желаемый для ее сына образ девушки, привела в пример Лену… Здесь Касецкий, ожидая Наташу в приемном покое, не мог не расхохотаться: сегодня заклятыми врагами маменьки являлись Лена и ее мама, то есть жена и теща Касецкого. Тогда же он был оглушен: Наташа уже женщина?! Он скоренько уехал в Ленинград и написал Наташе то письмо, в котором неискренне поносил себя, Потом он влюбился в футбол и женился на Лене. На пятом курсе, когда Наташа Файншмидт вышла замуж, начал ошалевать от нее и звал ее замуж. По окончанию института он с Леной вернулся домой, три года вздыхал по Ленинграду и утверждал друзьям при встрече, что Файншмидт - это его трагедия. Когда же тоска по Ленинграду улеглась, он забыл и Файншмидт. Затем он вроде как полюбил тридцатипятилетнюю вдову и тоже звал ее замуж. Его натиск был настолько силен, что женщина на какое-то время потеряла ориентацию в этой жизни и поверила в реальность его идей, но тут Касецкий остыл, нашел прелесть в обывательщине и стал прилежным семьянином, кем и пробыл до московского сна. В течение этого времени он подверг свою жизнь жесткому логическому анализу. Он словно переродился после этого. Прошлое зачеркнул как никчемное, сделав заключение, что отрицательный результат - тоже результат. Затем он написал повесть о себе, где не затейничал, но преувеличил свои дурные качества и умолчал о хороших. Эту повесть он отослал в редакцию русскоязычного республиканского журнала и спустя месяц получил ответ: "Уважаемый тов. Касецкий! Я с удовольствием прочел Вашу повесть. Но чтобы быть опубликованным, надо писать лучше авторитетов. Обратите внимание на некоторые дикости: "Два ручейка зажурчало с ее лица". На заводе он резко перестал повышать свою квалификацию, но стал уделять огромное внимание внешнему виду, аккуратному посещению колхозов, совхозов, строек, субботников, подметаниям улиц и проч., а также прилежному выполнению заданий, имеющих внешнюю видимость. С начальством держал себя прямо, вроде бы смело, но мастерски и незаметно оттеняя его превосходство над собой. Вскоре он окончательно убедился в некомпетенции и непорядочности руководства завода, отчего стал это руководство тайно и глубоко презирать, параллельно умело входя к нему в доверие. Однажды директор в кругу администрации, где покамест случайно оказался Касецкий, сказал: "Читал я эту мерзкую статейку и удивлялся: выходит, все, все было в прошлом плохо!" Касецкий вдруг сказал: "Именно так, Федор Николаевич, трактует горбачевщина нашу историю". При слове "горбачевщина" Федор Николаевич чуть не обмочился от удовольствия и удовлетворенно сказал: "гм". Когда Касецкому дали 220, он погрозил кому-то кулаком в спальне перед сном и прошипел:
- Так-то, гады! Думали, Касецкий неудачник? Думали, Касецкий ноль? Черта с два, вы меня еще узнаете!
Он услышал шаги и голос Наташи - она что-то спросила у медработников, сидящих в другой комнате. Касецкий попытался придать себе непринужденный вид, засунув руки в карманы и улыбаясь. Когда Наташа вышла к нему, улыбка сошла у него с лица.
Это была молоденькая красивая женщина. На ней был надет стерильный белый халат, поверх которого был наброшен теплый фланелевый халат, по-видимому, совершенно новый. Касецкий увидел ее ноги в черных колготках и туфельках, ее плечики, шею. Он разглядел ее всю в одно мгновение и не скрывал своего восхищения.
- Наташа, какая ты красивая!
- Это все, что у меня осталось.
Она смотрела ему в глаза внимательно, и он не мог понять, что она испытывает. Но когда он подошел к ней и осторожно взял ее за плечи, она, ни секунды не колеблясь, положила ему голову на ключицу.
- Я вновь с тобой! - сказал Касецкий.
Он обхватил ее щеки ладонями и стал осыпать мягкими поцелуями ее лицо. Она, закрыв глаза, подставила лицо для поцелуев; затем привстала, обняла его за шею и поцеловала его в глаза попеременно так, как он любил когда-то.
- Видишь, я ничего не забыла, - тихо сказала она.
Спустя минуту она промолвила:
- Сядем, у меня кружится голова.
Они уселись. Владислав был мгновенно влюблен в Наташу, поэтому ему необходимо немедленно решить все имеющиеся проблемы. Он целовал ее шею, губы, нос, глаза, висок, щеки и шептал свои слова:
- Наташенька, послушай меня внимательно. Может показаться, что положение наше безвыходно…
- Оно безвыходно, - убежденно и грустно сказала Наташа.
- Нет-нет, ты послушай… Наташенька, лапушка моя, - он вновь осыпал ее лицо поцелуями, обнимал ее за талию сквозь шуршащий белый халат. - Вот послушай меня. Я сейчас развестись не могу…
- Нет, нельзя! Вообще нельзя, я знаю, что это такое.
- Почему вообще? Вообще можно.
- Нет-нет!
- Ну хорошо. Давай сейчас так: мы будем встречаться месяц, два, три, а потом как-нибудь все определится.
- Хорошо… Хотя ничего не определится.
- Что же делать?
- Не знаю.
- Но мы будем встречаться?
- Обязательно, Владик. Я люблю тебя…
- Наташенька, - он ласкал ртом ее ухо и шептал. - А где мы будем встречаться? У меня нельзя. А у тебя?
- Нельзя.
- А как быть?
- Придумаем что-нибудь.
- А к тебе можно наверх?
- С ума сошел! Там женщины рожают!
- А какие у тебя трусики?
- Желтые.
- Наташенька, мне с тобой всегда так легко было и так хорошо!
- Что же ты ушел?
- Если бы я знал, - вздохнул Касецкий.
Наконец, они перестали целоваться.
- Расскажи ты о себе, - промолвил Касецкий, легонько сжимая ее теплую ладошку.
- У меня все просто. Вышла замуж. Почему - до сих пор понять не могу. Мне казалось, что я смогу полюбить его. К тому же он был вначале такой джентльмен. Мы уехали в Самару к его родителям. Родился Андрей. Потом он нас выгонял зимой из дому… Ну, и я в долгу не осталась.
- Но он же любил тебя?
- Наверно. Не знаю. Когда я уезжала насовсем, он плакал как женщина.
Окошко дверей приемного покоя осветилось огоньками. Дверь распахнулась, и на фоне машины скорой помощи показались люди.
- Мне пора, - Наташа решительно встала.
- Я подожду тебя!
Она уже не обращала внимания на Касецкого. В помещении стояли женщина с перепуганным лицом и мужчина, старавшийся казаться равнодушным.
- Воды сошли? - тихо спросила Наташа у женщины.
- Что? Ой, нет, ой, да! Ой, сейчас!
- Еще не сейчас, - не очень вежливо, как показалось Касецкому, ответили ей Наташа. - Еще натанцуетесь.
Все трое скрылись. Вскоре вышел мужчина и спросил у Касецкого:
- И ты ждешь?
- Спасибо, я уже отождал.
"Врач! - умиленно думал Касецкий, оставшись один и устраиваясь в кресле поудобнее. - Сейчас вот роды принимает. Докторша ты моя родная!
Наташа пришла через четыре часа.
- Ты еще здесь?
- А чего ж ты пришла, раз удивляешься. Ведь хотела, чтоб я не ушел?
- Хотела, хотела, - она шумно уселась рядом и, возбужденная, вскинула ногу на ногу.
- А где твои колготки?
- Какие там колготки! Вся в крови, в дерьме.
Владислав опустился перед ней на корточках, обхватив ее голень своими коленями, приподнял полу халата и начал целовать ее коленку, приговаривая:
- Милая, родная коленка! Ни у кого нет такой коленки. Как я люблю твою коленку!
Наташа молчала, вороша ему волосы, и улыбалась. Ее коленка была маленькая, похожая на усеченную пирамидку.
- Владик, все… сюда войдут…
Он не слушал и увлекался все более.
- Все, все, Владик! Сядь рядом… ну, перестань, прошу тебя… Я же на работе, здесь женщины рожают.
Он нехотя оторвался от ее коленки, уселся рядом, но тотчас вновь обнял ее, целуя ей ямочку внизу горла.
- Ты невозможный, - шептала Наташа, обнимая его.
- Ты лекарствами пахнешь…
Домой Касецкий отправился пешком. Весь путь он пролетел как юноша.
Сентябрьская ночь, безветренная и прохладная, окутала город. По улицам изредка проезжали автомобили. Горели фонари белым светом. Касецкий выдыхал пар изо рта и прислушивался к тишине. Оттого, что он только что целовал Наташу так же, как и в глубокой-преглубокой юности, он был счастлив. А может быть, это ему только казалось? А может быть, он любил Наташу всегда? Сегодня она прекрасный - в этом Касецкий не сомневался - врач-гинеколог. Доктор Билевич! Она сильная, полагал Касецкий. Она одинокая женщина, и у нее нет любимого мужа, который бы называл ее множеством ласковых имен, а сыну ее читал бы сказки с выражением и открыл бы ему мир, который облагораживает и в котором можно спрятаться. Почему же я не могу быть ей таким мужем, возмущался Касецкий! Потому что есть Лена и дети? Да, знаю: только свисни и сбежится свора нравственников и оскалит клыки. А мне плевать на вас всех, горячился Касецкий, и я буду делать то, что хочу!
Наташин муж… По горной дороге глухим сентябрьским вечером мчался автомобиль. Машиной искусно управлял известный белорусский писатель Владислав Касецкий. Рядом с ним ехала ведущий гинеколог СССР Наталья Билевич. На заднем сиденье спал маленький Андрей. Беглецы благополучно добрались до неспокойного моря. На берегу оставили машину. Владислав шел по берегу, бережно прижимая к груди спящего Андрея. Сзади шла Наташа. Ей было страшно. Наконец, они увидели моторную лодку.
- Владик, мы утонем! Давай лучше вернемся в Шагаловск.
- Лягте на дно лодки и доверьтесь Богу!
Касецкий сориентировался по карте и компасу, и лодка вышла в море. Волны были большими, обступали со всех сторон, Но Касецкий умело маневрировал. Он зорко всматривался в даль. Однажды он обернулся. Берег исчезал.
- Прощай, немытая Россия! Страна… это самое, - прокричал Касецкий в сторону берега.
Вдруг их стал настигать пограничный катер. На катере в мегафон сказали:
- Молодые люди, немедленно вернитесь!
- Наталья, к штурвалу! - решительно произнес Касецкий, достал со дня пулемет, развернул треногу и дал очередь по катеру.
Началась перестрелка. Но наконец-то из пучины вынырнула "Огайо", одной торпедой утопила катер, поглотила в своем чреве беглецов и исчезла.
В Штатах Касецкий написал "Войну и мир" и "Анну Каренину".
На следующий день Владислав послал свои заводские обязанности в известном каждому советскому человеку направлении. Он ненавидел завод - все вокруг работало, двигалось, вертелось, а он был вялым и меланхоличным и хотел только одного: целовать Наташу. Его раздражала дождливая осень: в еще неотапливаемых сырых помещениях быть бодрым мешало простудное состояние. Он предпринял попытку взять себя в руки и не раскисать. Себя он уже хорошо изучил: подавленное, гнетущее состояние должно быть рано или поздно смениться временной оттепелью. Только нельзя о ней думать и прислушиваться, пришла она или еще нет. Он почувствовал острую потребность в товарищах, в мужской компании. В курилке, на этот раз особенно с удовольствием, он говорил о футболе, о рыбалке, находя душевное пристанище в таких разговорах. Мужчины пообещали взять его зимой на рыбалку. А ведь это просто здорово, делал открытие Касецкий: поехать зимой с товарищами на озеро, порыбачить там, померзнуть, покурить, поговорить, выпить водки и закусить салом.
По дороге домой он вдруг решил написать повесть о их несчастной любви. И вот уже два обстоятельства способствовали его успокоению: кроме мужской компании, в которой серые лица непроходимой обыденностью, приземленностью, убогостью жизни вызывали у Касецкого жалость и солидарность, чувство облегчающей стадности, возникала возможность фантазировать, мечтать, убаюкивать себя несбывшимися красивостями, хотя бы в мечтах создать праздничную полнокровную жизнь. Мгновенно Владислав перебрал множество вариантов: убийство, самоубийство, автомобильная катастрофа, драка с бывшим Наташиным мужем… Пока не находилась изюминка, способная придать ходу общую стройность, ощущение светлого, прекрасного, достойного и цельного.
Дома его захлестнул обычный нервозный водоворот: дочь орала и носилась, соря на ковер печеньем, теща была медлительна, жена спекулировала цежением, на кухне было грязно, под ногами болтались нечистые пеленки, политикой заниматься было некогда, в квартире было душно, младенец спать отказывался. Наконец, Владислав сошел со стапелей и, взревев аки пардус: "Сучки вы рябые!", выскочил на лестничную площадку перекурить.
К полночи все относительно угомонились. Касецкий саданул по сердцу двумя чашками крепчайшего кофе и остался один на один с тетрадкой. Погрыз ручку, походил по комнате, поморщился. Предположим, осенним дождливым вечером они заехали в гараж, заперлись - и наступило таинство любви. Они были полураздетые, и чтобы печка работала, двигатель пришлось не глушить. И они умерли в объятиях друг друга. Нет. Когда их найдут, трупы будут разложившимися, вокруг будет стоять нестерпимая вонь, а это не эстетично. Допустим, они потеряют сознание, но не умрут. В больнице он к ней ночью придет…
Допустим, она проведет его в роддоме наверх в ординаторскую. Там они соединят свои сердца, но вдруг привезут женщину в тяжелом состоянии. Предположим, все врачи куда-то пропадут (этот момент надо будет логически обосновать, и Наташа останется одна.
- Владик, надевай халат!
- Наташенька, но я не умею.
- Миленький, возьми себя в руки.
На халаты они надевают фартуки, забрызганные кровью. В зале лежит умирающая женщина. Наташа показывает Касецкому, где встать и велит подавать инструменты.
Владислав промакивает на лице женщины пот, убирает с ее лба слипающиеся волосы, смотрит в ее обезумевшие глаза и говорит:
- Ничего, ничего. Все будет хорошо. Вам повезло: вы попали к самому лучшему врачу.
Вдруг женщина вскрикивает; тотчас фонтан маслянистой темной крови брызгает Наташе в живот.
- Наташа! - пугается Касецкий.
- Заткнись, - отвечает она и продолжает свое дело.
Женщина кусает губы, чтобы не кричать. Лицо ее искажено, из глаз текут слезы. У Касецкого кружится голова, он еле стоит на ногах. Женщина схватила его за белый рукав, ладошки у нее влажные. Владислав заставляет себя не смотреть на упавшую под ноги и краем глаза увиденную вату.
Тут входят проверяющие.
- У вас тут что? - спрашивают они.
- У нас тут кесарево, - отвечает им Касецкий.
- Вот оно что. А теперь посмотрим столовую, - и комиссия уходит.
- Мы могли с тобой влипнуть, - говорит Наташа сквозь марлевую повязку.
Хрупкая, очаровательная Наташа! Она сверкает глазами, в руках ее мелькают инструменты, шея лоснится от пота, белая шапочка немного съехала набок, у глаз обозначились морщинки, на повязке два бурых пятнышка.
- Устала, - в момент короткой паузы говорит Наташа.
- Покурим?
- Давай.
- Владик, принеси ползунки!
- Погоди, - шепчет Касецкий, не отрываясь от тетради и бешено строча. - Мне еще про крик ребенка.
- Идешь ты или нет!
- Лена, я же просил! - орет Касецкий, вскакивает и ломает ручку пополам. - В мои святые два часа не трожь меня, не трожь, не трожь!!!
Он ходит взбешенный по комнате, хватает тетрадку и остервенело шлепает ее об пол. Вновь ходит, ходит, наступает на тетрадь и со страшной ненавистью топчет ее и шипит: "Вот тебе, писака задрипанный! Иди пеленки полоскай! Иди на завод прогибайся, писака хренов, червяк помойный!
Обиженный всем светом, Касецкий вскоре успокаивается и впадает в заторможенное полусонное состояние. Долго сидит отрешенно, потом идет на кухню и варит новый кофе. Владислав испытывает огромное желание перебороть все трудности и написать повесть о своей любви к Наташе. Напившись кофе, он вдруг устало отбрасывает все затеи и с приятной мазохистской злостью пишет следующее:
"У меня в жизни было всего сорок восемь (зачеркнуто)… пятнадцать (зачеркнуто)… пять женщин. Оттого, что у меня было так мало женщин, образовался комплекс неполноценности. Эта тема, то есть тема близких отношений мужчины и женщины, начала меня крайне беспокоить года полтора назад. Я знаю, что это стыдно и глупо, но ничего не могу с собой поделать. Рассказал об этом товарищу. Он меня не понял вначале. Тогда я объяснил ему, что хочу быть развратным, хочу быть чертом, как и вы все. Товарищ сказал, что нет проблем: сделаем план и с получки пойдем в кабак. Я его чуть не расцеловал и предложил с каждой получки ходить в кабак. Он мне ответил, что лучше подыщут для меня стационарную любовницу. Я попросил его подыскать для меня двух стационарных любовниц, а уж кир за мной не заржавеет. Если бы я побеспокоился о любовницах раньше, то сейчас от меня за версту разило бы мужиком. Впрочем, я не пойму, что я хочу. Не дай мне Бог когда-нибудь узнать, или понять, что насчет мужчин Наташи я ошибаюсь. Парни рассказывали… Лены достоинство… любит меня и постоянство…"
Он клюнул носом, встрепенулся, прочел написанное. Внутри невыносимо зажегся стыд. Владислав вырвал лист и мелко разорвал его. Утром он отыскал знакомого ремонтника и в его агрегатной на грязном тюфяке крепко уснул. Проснувшись после обеда, Касецкий было вскочил, но острая боль сдавила сердце. Он застонал, упал на колени, сгорбился, успел подумать, что рядом никого нет, и испугаться; боль потихоньку отпустила. Владислав был крайне встревожен.
В октябре дни напролет дул холодный ветер, в воздухе стояла водяная пыль. Построенная наспех многоэтажная окраина утопала в лужах и грязи, и там, где должен был находиться переход с двумя огоньками для культурных пешеходов, половину проезжей части занимало озеро, половину - мчащиеся автомобили в водяном облаке; там, где два года назад был построен подземный переход на большом перекрестке, можно было вдыхать аромат сырости и затхлости затопленного подземелья.
Владислав ждал звонка Наташи к себе на работу. Время шло, Наташа не звонила. Касецкий хотел изобразить опытного мужчину, который не звонит по пустякам. Два дня выдержал, на третий позвонил Наташе домой. Она ему сказала, что они как-нибудь там обязательно встретятся, но попозже, а сейчас Владику надо спокойно работать, и лучше ей домой не звонить. Касецкий наговорил ей кучу нежностей.
Через три дня он вновь позвонил и предложил прочесть по телефону отрывок повести о их любви, но Наташа, очевидно, прикрывая трубку, сказала: "Потом, потом, все". - "Наташа, а я тебе нравлюсь?" - "Да, да" - "Ну, ладно", - успокоился Касецкий.
Прошло еще три дня, и он опять позвонил. Ее отец сказал, что Наташа сегодня на дежурстве. Но дежурство заканчивалось, и Наташа спешила домой. Он порывался проводить, но она решительно отказалась. Он обиделся. Тогда Наташа мягко, но с некоторой ноткой нетерпения, сказала:
- Владик, я очень устала. День на ногах, две сложных операции, Андрей заболел. Потом, Владик, потом. Я позвоню тебе обязательно.
- Ну, так и быть.
Но Наташа все не звонила. И Владислав решил посредством своего интеллекта, в который верил, вычислить, как он выражался, ситуацию. Первое, что пришло ему в голову, было то, что он ей безразличен, что у нее даже сейчас кто-то имеется, что потому она спешила положить трубку, что никаких мам и пап рядом не было, а был рядом с ней… любовник!
Он побежал к автомату.
- Наташа, если у тебя кто-то есть или я тебе безразличен, так ты скажи, я не обижусь.
- Перестань! - досадливо ответила она. - Какой ты иногда дурак бываешь!.. Извини, Владик. У меня сейчас тяжелые дни.
- Но ты же хочешь меня видеть?
- Да, хочу.
- Очень?
- Очень.
- Очень-очень?
- Очень-очень.
- Ну, ладно.
Снова прошло несколько дней. На этот раз Касецкий пересилил себя и не позвонил. Он ходил мрачный, агрессивный. Главное, надо было понять, что его так угнетает. То, что он не видит Наташу? Но она обещала, что встреча их состоится. Может, он сгорает, так сказать, от любовной страсти? Да вроде бы вовсе не сгорает. Более того, в ходе своих аналитических вывертов он умудрился убедить себя, что не испытывает сильного влечения к Наташе. Может, у него по мужской части не все в порядке? Эта мысль в который раз - коль у него мало было женщин - тревожила Касецкого. Он продолжал усиленно думать и анализировать. Возможно следующее: Наташа любит его, но решила никогда больше с ним не встречаться, чтобы оборвать все разом, потому что у него двое детей. Нет, немедленно отбросил это Касецкий. Его никто никогда не любил и не полюбит, разве что какая-нибудь некрасивая и одинокая девица. А уж Наташа!
Все, очевидно, было так. Наташе он когда-то был несколько небезразличен, и ныне она испытывала к нему легкий интерес, мол, какой же ты, мой милый, спустя восемь лет? Но вот они увиделись. Ну, и какой он? Да обыкновенный. За такого замуж можно было бы идти, если бы он был свободен. А иначе - за что тут голову терять, у детей отца забирать? Теперь с Касецкого толку, что с козла молока. Наташе нужен муж известно какой: чтоб как бык на ногах стоял, чтоб положение имел, чтоб добрым был и сына ее любил. Всего этого у тебя, Касецкий, нет. И она найдет себе достойного мужа, если, конечно, не промахнется второй раз. Но она умная волевая женщина, она уж постарается со второй попытки взять свое. Только пусть всякие там Касецкие под ногами не путаются. Насчет же любовных утех ты за нее не волнуйся. Она встретит настоящего мужчину, и не одного. Там будет за что голову терять. Только уж совсем головы она не потеряет, потому что на прекрасных мужчинах для нее свет клином не сошелся, не этот, так другой, зато карьеру сделает и Андрея на ноги поставит. Она хрупкая и нежная, но в жестокой житейской драке искусная и беспощадная. Сердце ее не будет знать жалости и к достойным, а уж к тебе и подавно.
Все, ясность была полной. Все нутро саднит, туман в глазах, звон в ушах, вязь на губах, все вокруг раздражает. Телефон молчит, но мне уже не нужно твоего звонка. Может быть, единственное, что я приобрел за свою недолгую дурацкую жизнь, так это гордость. Уж она у меня есть! Пусть внутри все расплавится, а не побегу к тебе, не унижусь больше перед тобой никогда!
По утрам Касецкий дышал холодным чистым воздухом и замечал, как смысл всех его незатейливых движений возвращается. Ясно, что до следующего срыва. Для него важно было понять это. Если бы он знал, почему периодически с ним происходят непонятные вещи, имеющие своей внешней видимости любовные переживания, он мог бы, полагал Владислав, принять упреждающие меры. То он мучается тяжко и тайком от жены, то вновь обретает способность острее, чем все ощущать морозный воздух или ночной шелест листвы, в вечернем одиночестве переживать за Макара Девушкина, когда все делают подвалы для картошки, зажигать сердечко дочурки книгами и богатыми фантазией играми, тогда как все этого делать не умеют, а лишь приходят с завода, набивают желудок и валятся спать.
В результате он пришел к окончательному выводу: если бы у него было много женщин, если бы он поменьше эстетизировал, охал и ахал, а относился к женщинам с известной долей цинизма, как это делали его товарищи, если бы он умел пить водку, побольше бывал бы в далеко не невинных компаниях, то никогда бы с ним не происходили эти странные тяжелые срывы.
Отзвуки тоски по Наташе еще давали о себе знать, еще нет-нет да и перехватывали дыхание блики ее образа. Но тогда Касецкий усиленно внушал себе, как хорошо он заживет, когда станет мужиком, или бежал к товарищам в курилку, гоготал там, говорил о рыбалке и футболе. Теперь рассказы товарищей о лихих попойках ему нравились. Теперь он любил товарищей - они помогали ему переродиться. Теперь он обожал этих подобий людей!
Жена с удовольствием болтала о помидорах, компотах, светильнике и прочей гадости. Касецкому было тепло, сытно, по телевизору часто показывали футбол. Владислав ходил барином, не спеша ужинал, на пыль в квартире не обращал внимания, лишь перед сном лично убирал влажно комнату детей. Дочка, когда была с родителями, ездила на нем верхом; они ходили вдвоем в детский парк, в детское кафе. Однажды поздним вечером Касецкий досматривал матч европейского кубка, жена рядом доцеживала свои пухлые молочные груди. Становилось дремотно, еще одни нелегкие будни угасали.
- Я бы легла и пятнадцать часов проспала=, - сказала Лена. - На спор проспала бы.
- Сама виновата, - не отрываясь от телевизора, сказал Владислав. - Я просил тебя не рожать второго, умолял, чуть ли не на колени становился. Вот теперь мучайся. Это твоя судьба.
- Владик, как ты можешь так говорить! Все, он живой, он такой хороший мальчик, тьфу-тьфу-тьфу, и теперь было - не было - забудь.
- А, брось, - Касецкий не злился, но не считал нужным кривить душой. - Куда сейчас детей рожать! Скоро передохнем все, а ты - детей рожать.
- Владик, а ты меня любишь?
- Люблю.
- А что с тобой было?
- Да так. Великий роман писал, но плюнул, и вот видишь - человек.
- Поласкайся со мной.
Он бросал свой футбол и шел к жене ласкаться. Потом они лежали и лениво разговаривали. Владислав спохватывался и говорил:
- Странные мы люди. Вместо того, чтобы ловить каждый миг и спать, мы тут за жизнь говорим.
- Да, действительно, - Лена смеялась и довольная всем крепче прижималась к нему. - А помнишь, когда мы дружили, ты мне одно стихотворение посвятил?
- Не помню.
Лена начала читать давнее стихотворение Касецкого из его молнией сверкнувшей юности:
Под номером одиннадцать
Касецкий выступал.
В "Динамо" минском славном
Голы он забивал.
Играл он в белой маечке,
Наш славный футболист.
Шумахер, Зофф с Дасаевым
Дрожали перед ним.
Заплакал ребенок, Лена проворно поднялась, накинула халат и ушла. Кссецкий оставался недвижим. Он вспомнил это дурашливое стихотворение, и теперь он отчетливо различал бугорки в побелке на потолке, а знойный ленинградский июнь был в другой галактике. Владислав вскочил и на цыпочках пришел к Лене. Она убаюкивала ребенка.
- Лена, а дальше?
- Я все не помню, - так же шепотом ответила жена. - Надо порыться в твоих мемуарах. Погоди, там, значит, про то, как Лена, то есть я, не хотела идти за тебя замуж, тогда твой тренер… ну, этот…
- Арзамасцев?
- Да, тише… Тогда Арзамесцев долго уговаривал меня, потому что ты стал плохо играть. Но я все равно не соглашалась. Тогда в Минск слетелись звезды мирового футбола, ходили за мной по пятам и уговорили, наконец. А кончается так:
"Ну что ж, согласен я!
За вашего Касецкого,
За маечки его и бутсы,
Таблички и футбольчики
Я замуж выхожу!"
Касецкий с благодарностью поцеловал жену.
Как славно сидеть в заводском офисе, писать бумаги, разговаривать с сотрудниками, просто ничего не делать и знать, что в пять ты уйдешь домой, и тебе за все это еще и заплатят что-то. Пребывать в полусонном состоянии, лениво шевелить прямоугольными мыслями - ведь это так приятно.
- Владик, тебе час назад звонил женский голос.
Касецкий любил от нечего делать бродить по цехам, делая остановки в цеховых курилках. Мужики были простые, курили различную мазутно-мятую дрянь; с ними было уютно, особенно когда шел дождь. У станков стояли промасленные грязные рабочие в отвратительных робах и ботинках-гадах. Как пехота в окопах. Владислав не умилялся рабочими.
- Владислав, тебе опять звонил женский голос. Передать что-нибудь?
- Передайте.
Премиленькая ситуация возникала, когда сон начинал одолевать Касецкого, отчего тот, не стесняясь начальника и сослуживцев, клал голову на руку, руку на стол и засыпал часа на полтора-два. Начальник восхищался такой наглостью и говорил женщинам: "Пусть поспит наш Владечка. Эй, у окна, потише там!" Полное спокойствие, полное затишье, сытость и ритуалы, курение и кино, сало и чеснок, сон и еще раз сон. Всеобщее умиротворение, примирение всех и вся, тишина, приятное раздражение глотки табаком, осень, теплая постель. Надежда. На всех наплевать.
- Владислав Тадеушевич! Вам звонила Наташа и просила, чтобы вы обязательно ей позвонили… Владик! - это уже шепотом и с подмигивающей улыбкой. - Кто такая?
- Пф… Не знаю.
В конце октября Касецкий ходил с двумя товарищами в ресторан. Там они изрядно повеселились. Касецкий то и дело орал тосты за здоровье членов общества пофигистов, предлагал баллотироваться представителю этого общества на президентских выборах. Потом он познакомился с девушкой. Потом он поехал с этой девушкой в ее общежитие, но вахтерша не пустила его. Тогда он залез по пожарной лестнице в комнату этой девушки. Когда он лез, девушка умирала со смеху; они легли в постель и сделали половой акт. Касецкий заразился венерической болезнью, но медики вылечили его.
конец