Мои родители меня не знают. Не хотят знать. Это больше относится к маме, отец меня помнит, я в него. А мама... Я делал робкие попытки выйти за пределы ее представлений обо мне: "А я пиво люблю" или "Я как-то пробовал курить", - реакция была близка к шоковой.
А может, они как раз знают и понимают меня? Много больше меня самого? Может, единственный, кто меня не знает - это я сам; знаете, как это бывает?
Нет, нет - не понимают, я это чувствую.
Все мы существуем в окружении не людей - наших представлений о людях. "Чужая душа - потемки" - практическая надобность существовать и общаться требует, чтобы мы огрубили окружающее, привели к единому, понятному нам знаменателю. Люди меняются, каждый в своем направлении, со своей скоростью, нам некогда следить за ними, мы заняты собой и даже этот наш внутренний мир бесконечен. - Людей нам заменяют манекены. << - Это музыка? - спросил, посмеиваясь, мой тесть. - Звучал Sgt Pepper's lonely heart club band "Один день моей жизни".>>
Меня не существует помимо представлений обо мне - мохнатых, в паутине, - зона отчуждения, как магнитное поле, отталкивает меня от него. Образ появляется с первых же минут знакомства, порой я почти физически ощущаю, как он вытесняет меня куда-то на периферию. Иногда образ возникает еще до встречи со мной: "мне 25, интересуюсь философией, графоман, имею высшее медицинское образование, полон претензий".
Мы сами участвуем в создании своих масок, желаем казаться лучше, умнее, сильнее, желаем произвести впечатление, или в светской манере ХIХ века начинаем играть некую роль: "Сегодня я - Байрон", - впечатление, как правило, оказывается далеким от желаемого: как если пробуешь сознательно следить за дыханием, то очень быстро сбиваешься. - Истинное положение вещей страшит нас, как разоблачение. Даже если мы сами понимаем, что вполне нормальны, что наша жизнь отнюдь не предосудительна, а поведение - обычно и допустимо. Мы не любим разоблачаться перед собой - "на вынос" эта нелюбовь на порядок выше.
Я не могу рассказать маме о своей жизни совершенно искренне, она не поймет меня. Мне кажется, я должен буду сразу же оправдываться, в ее представлении я иной.
Я начинаю ощущать стену в общении с женой - только усилием воли эту стену можно сломить, пока она не выросла выше головы. Начинается с недоговоренностей: мне неудобно признаться, что я задержался на работе из-за небольшого сабантуйчика. Жене, сидящей дома с ребенком, трудно принять, что мне могут нравиться медсестры и я шучу с ними, что на работе я обычно весел - домой я прихожу уже уставшим. Только заинтересованность заставляет осознать растущую опасность отчуждения и начать разбирать ее по кирпичику.
Это - жена, заинтересованность. В остальном мы идем по линии наименьшего сопротивления. Я отчуждаюсь от своих школьных друзей, мы встречаемся иногда, но нам не о чем говорить, кроме как о детях, и мы говорим о детях, или о чем-нибудь таком же конкретном, находящимся перед глазами, а больше говорить не о чем, и неудобно от этого, и появляется желание больше не встречаться.
У нас была очень тесная компания в классе - куда что уходит? - она распалась буквально сразу после выпуска. 1 августа у Мотьки был день рождения, все поехали к нему на дачу, а у меня 2-го был вступительный экзамен. 3-го мы снова собрались у Мотьки: все, и я уже первокурсник - всё было внешне как обычно, но уже не то, я это чувствовал.
Ребята уходили в армию, потом приходили - другими. Я тоже менялся, но миновав армию - иначе. Уходил в армию Сэмэн: слёзы, Led Zeppelin, локоны пышной шевелюры на память. Остались Ватсон, Мотька, я. Ватсон жил в соседнем под'езде и почти каждый вечер одно время пробирался в мою комнату. Мы пили "шпоки": пиво с добавлением небольшого количества спирта.
Потом провожали Ватсона у меня на даче, гудели, как, наверное, никогда. Мотька устроил дебош, его утешали, он любил, когда на него обращали внимание. Это был мой последний общий сабантуй.
Мотьку провожал я один: повестка пришла неожиданно, девчонки учились в Минске и приехать не успели. Я пришел к нему как только он позвонил. Посидели вдвоем, выпили. Я думаю, Мотька был центром нашей компании, душой - рваный, противоречивый парень. Теперь у него сын на полгода младше моего.
Через два года он вернулся. Мы уже знали, что он пришел, но он все не показывался. Потом я встретил его с Сэмэном на улице. Я учился, наверное, курсе на четвертом. Мы обнялись, сильно растрогались - но разошлись. У каждого были свои дела.
Ватсон тоже женился, последний из всех, но пьёт. Я как-то даже не одолжил ему денег: он едва стоял на ногах.
А недавно он снова позвонил мне:
- Ты знаешь, какое сегодня число?
- Знаю.
- Ты помнишь, что это такое?
- Да, тебе - двадцать пять лет.
- Слушай, мне позарез нужны пять тысяч. Одолжи на один день, я обязательно верну.
Он клялся самой страшной клятвой, он клялся своим днем рождения, нашей дружбой, нашим прошлым. Это были мои последние деньги в семье, а до зарплаты - как до Луны. Но я дал!
Он не вернул. Время не лечит. Грубый рубец на месте раны - тоже болезнь.