ДЕВОЧКА
что тебя бpосило плакать
к этим перронам и в эти приличия?
И без того в расставаньях по локоть
брошены в тьму и ревут электрички.
Hе подходите к ней, чтобы утешить,
не нарывайтесь на мат неумелый -
этот звереныш впервые услышал
что-то в себе, кроме грешного тела.
В этой жиpафьей и жалкой породе
под разномастной тропической чёлкой
не наркоманка, не блядь, не кеpная --
по-человечьи зарёваны щёки
Так бы и мне разом выpеветь зверя
будто бы вырвать душой пpинаpодно,
стать некрасивым, жалким и трезвым,
но - человеком.
АВТОРСТВО
Чем громче музыка играет,
тем тяжелее голова:
лимонный глаз косит тигрица,
сдавил дыханье балаган,
плантаторша свой хлыстик тычет,
кипит спасительный брандспойт.
Но сочинитель ставит точку,
весьма довольствуя собой.
И в самом деле - почему
так нужно шевелить словами,
и шар зеркальный прицепить
у зрителя над головами,
чтоб мокрый потемнел песок
и рдел морковный запах стружки,
пока тигрица глаз косит
на чёрный револьвер без мушки?
Но автор время разжимает,
чтобы читатель успевал
войти в пространство пониманья.
И там, сражённый наповал
тигриной лапой или пулей,
иль грёзою - он там умрёт
и будет счастлив, ведь нелепо
поверить в это - он живёт!
А автор, словно Бог Отец,
закурит "Астру" наконец!
СНЫ НЕ СНЯТСЯ,
мечты не довлеют -
это возраст презренья к судьбе.
Как из камер глухих долетают
торопливые визги бесед.
Стукнет эхо в пустом коридоре,
заблестит под ногами вода:
- Вам кого? - безразличье во взоре.
- Никого, я попал не сюда.
Я - не здесь! Здесь не я, может статься.
Мне наверно уже не успеть
к вам, привыкшим и петь, и смеяться
словно дети. Смеяться и петь.
Что за думы такие? Да где я?
Дом без запахов, сход без перил.
Мир погубят безумные дети,
вот что понял я. Бог - повторил.
* * *
Жил поэт незнаменитый,
сам с собою воевал,
сам себя хотя б пиитой
даже в шутку не назвал.
У него стихи бывали -
убивали наповал,
а когда не убивали -
он тогда их убивал.
Говорил ему учитель,
божьей милостью Поэт:
- Ты поэзии мучитель,
у тебя тщеславья нет!
А стиху как акробату
нужно в свет как по канату!
...Но стиху как неофиту
стыдно жить в свету софитов,
и ныряет он тайком
в тьму бумажных катакомб.
Жил поэт незнаменитый,
но однажды - был таков.
От него остался свиток
не разобранных стихов.
Я всмотрюсь в слепые строки,
неизвестные как яд,
как несбывшиеся сроки -
неужели это я ?
ЗАВЕЩАНИЕ
Сын, оставляю тебе в наследство
зимнее утро середины пятидесятых годов,
скрип снега под копытами лошади, тянущей сани
мимо мальчика - меня,
запах дыма, прижатого морозом к улице,
малиновое небо сквозь чёрные кружева вязов,
ожидание небывало прекрасной жизни. А кроме
того, оставляю тебе тальники
на песчаном острове среди реки,
листья мать-и-мачехи, присыпанные песком,
моего отца, распускающего жерлицы,
стрижиные гнёзда, прострочившие отвесный
берег,
шлёпающий лопастями пароход,
похожий на онегинскую скамью,
и надпись "Робеспьер" на его спасательных кругах,
волны от парохода,
на которых я качаюсь в июле шестидесятого года.
Оставляю тебе запах полупальто "москвичка"
со множеством карманов - это отцов
перелицованный китель,
каракулевую шапку с коричневым кожаным верхом,
рукавицы крытые тканью "поплин",
белые бурки с красными кожаными прожилками,
тоже перешитые из отцовых бурок.
Сохрани также
отличную карманную ручку-"вставочку"
в виде чёрной металлической трубки
с двумя никелированными вставками по её концам -
с одной стороны стальное перо "звёздочка",
с другой - синий карандаш "Сталинский".
Если воткнуть эту трубочку в сырую картофелину -
в ней останется белый картофельный пыж,
который шумно выстреливает,
если его вытолкнуть столбиком воздуха,
нажимая на карандаш,
вставленный с другого конца -
как в велосипедный насос. Кстати,
оставляю тебе прекрасное слово "качок",
вместо слова "насос",
потому что волейбольную камеру
ведь накачивают, а не насасывают.
А заодно оставляю тебе слово "шлыга"
вместо "хоккейной клюшки":
шлыгу вырезают целиком из гнутого можжевельника,
а с клюшкой ходит сторож Панкратов
в синих гнутых галифе.
А вот тебе коньки "снегурочки" с клячками.
Коньки прикручены болтами к дощечке
(дощечка выпиливается по форме подошвы),
на ней две верёвочные петли - на пятке и у носка.
Сначала
надень на лодыжку пяточную петлю и
начинай закручивать её, пока дощечка
не упрётся в пятку;
затем надень на носок валенка
переднюю петлю, просунь под неё круглую палочку
(она называется "клячка")
и накручивай на клячку излишек верёвки -
вся дощечка крепко притянется к подошве.
Клячка, если её неосторожно выпустить из рук,
попытается раскрутиться и упрётся в лодыжку -
заведи её на всякий случай
под верёвку пяточной петли.
Ко всему этому
прилагается ещё и глагол "заклячивать-заклячить".
Да! На новые валенки коньки не надевай -
петли запросто протирают голенища насквозь,
а в таком случае
тебе может крепко влететь от моей мамы.
* * *
Даже если судьбой равны мы -
можно долго и пристально лгать.
Одиночество необоримо
нас с тобою сведёт опять.
Кто из всех, к кому нас бросало,
в самом деле ведом судьбой?
Кто действительно с кем остался -
ты со мной или я с тобой?
Ты над Витебском тенью птицы
как над Летой мелькнёшь над Двиной.
Кто действительно с кем простится -
я с тобой или ты со мной?
* * *
Смотрю на мир, распластанный в низине
октябрьского и грязного двора -
там мальчики с лиловыми носами
швыряют камни в сплющенных дворняг.
Тяжёлый голубь проплывает мимо,
косит зрачок и ловит клювом снег.
Не только миг - и вечность уловима
в высоком и внимательном окне.
Я жизнь прошёл, и смысла не заметил,
сложив его из слов и мелочей.
Кружится снег. В снегу играют дети.
Косят зрачок на мир не вемо чей.
* * *
Придумаем городу улиц улитки
и мокрые морды машин,
ещё - все
возможные в мире улики,
что мы никуда не спешим.
Ночному бульвару придумаем после
скрипящую спинку скамьи
и поздних прохожих из тех, что не помнят
тебя и меня, и любви.
Придумаем кофе в кафе для таксистов
в четвёртом за полночь часу,
минутам придумаем муку тащиться,
пока нас с тобой привезут.
Придумаем лифт поцелуям и складкам,
и чтобы встречали друзья.
Ещё мы придумаем миг для догадки,
что это придумать нельзя.