Время бежит, бежит, обещая нам Будущее и отнимая взамен Настоящее. Настоящее оказывается чем-то расплывчатым, "ненастоящим". Введение третьего измерения придало миру объемность, с четвертым он утерял четкость. "Все течет, все изменяется" - удивительно, что мы вообще воспринимаем окружающий нас мир как плотный, телесный. Что же создает видимость телесности мира? В сущности, в вопросе всегда скрыт ответ. Здесь он - в слове "видимость": это индивид ощущает мир плотным и телесным, вернее, не весь мир, а часть мира, с которым движется вместе с одной скоростью. Иные уровни бытия протекают с иными скоростями, зато и не воспринимаются нами, как телесные. Нет ничего устойчивого, постоянного, Вечного, на что можно было бы безусловно опереться - все в движении, все движется, и если что-то видится устойчивым, значит мы движемся с одинаковой скоростью. Стоит только измениться относительности наших скоростей - устойчивости как небывало.
Для каждой частицы, каждой структуры бытия - свой мезокосм - свой пласт мира, ощущаемый телесным, своим. Для насекомых, живущих один день - мгновение, по нашим понятиям, - этот день и есть мезокосм, включающий все многообразие жизни. Настоящее - чисто субъективное понятие, не имеющее четких границ от прошлого и будущего (как и все, впрочем), для каждого - свое, и означает ту часть мира, которая не безразлична, за которую переживаешь. Для моих родителей настоящее - иной временной отрезок, нежели для меня. Настоящее оказывается весьма и весьма сложным - не только мгновением "между прошлым и будущим". Оно включает в себя и эмоционально пережитое прошлое (мое детство - еще настоящее для меня), и эмоционально переживаемое будущее (судьба моих детей, которая меня беспокоит).
Смерть таракана не может быть безразлична тараканьему миру. Точно так же смерть человека - фурор лишь для нашего человеческого мира. Как ни кажется нам невозможной смерть наших близких, она наступает несмотря на наше ей противодействие, на всю видимость ее невозможности (опыт позволяет говорить об этом вполне определенно). Из этого следует, кроме всего прочего, что наши переживания по своему поводу - не исключение, а правило. Муравьи живут семьей, каждый на счету, при том что все - разные, и смерть одного не безразлична всем остальным. И самому погибшему в первую очередь. - Страдают деревья, когда над ними совершают насилие, или даже не именно над ними, а над лесом, как системной целостностью. Жизнь требует от каждой своей частицы, чтобы та сама защищала себя, чтобы она была небезразлична себе. - Если человек не любит себя, полюбит ли его Бог?
Мы, какие мы есть нужны только нам самим. Я все надеялся, что меня оценят, восхитившись или удивившись, но главное - признают мои - заслуги? какие? в чем? - дарования? - и уступят мне - тоже неизвестно что. Действительно, неважно что - важен жест, а не шаг. - Если вдуматься, сплошная глупость. Но я чувствую ее как едва ли не самое фундаментальное убеждение в структуре человеческой личности, настолько фундаментальное, что оно даже не нуждается в вербализации! Разочарование в нем было если не самым острым, то самым важным в моей жизни.
Каждая точка отсчета имеет свою истину, необязательную, очевидно, для всего Мироздания, для всех уровней бытия, но без которой нормальное функционирование мира невозможно. Все относительно! - И Зло тоже относительно, т.е. зависит от точки отсчета. Нет Абсолютного Зла. Зло для разных системных целостностей есть любые действия против конкретной системы, даже если они "объективно" супероправданны и справедливы - откуда взялась здесь "объективность"? Как и у людей - злом будет любое действие, грозящее насилием и даже просто неприятностями. Можно признать его "справедливость", выйдя из своей системы координат, например, приняв точку зрения народа, коллектива, семьи. Всякое "объективное" также относительно и зависит от выбора системы отсчета. Что здесь действительно важно - факт, что человек не волен менять системы отсчета. Он сам уже есть некая система отсчета. В соответствии с логикой релятивистских уравнений, уход от себя к иным системам отсчета приводит к уменьшению себя. Поскольку же он есть нечто, обладает внутренним содержанием - сущностью, он не может покинуть собственную систему координат. Он может вобрать в себя иные системы в счет расширения своих границ, но и здесь есть предел. Философствование ограничено рамками философствующего, если рассматривать философию как умение "быть везде дома" - именно быть, а не просто присутствовать или казаться, и именно дома - чувствовать себя комфортно. - Насколько это возможно?
Человек рождается почти неограниченных возможностей. Он, пожалуй, мог бы летать, если бы его этому учили. Но на все возможности у него не хватит сил, времени. Запросы мира четко отграничивают нужное от на данный момент неактуального, и - специализация, дифференциация, время и энергия размениваются на реальные, уже не потенциальные возможности. - С первого дня, с первого вдоха, даже еще ранее - с самого зачатия человек развивается в геометрической регрессии, с каждым мигом теряет, и притом необратимо, еще какие-то возможности. Иначе быть не может: представьте себе шахматную партию, где все фигуры делали бы все возможные ходы, и притом одновременно! - И только ощущение иных миров, иных возможностей заставляет искать с ними контакта, точки соприкосновения - диалога, который выявляет границы человеческой личности, широту его души: со сколькими мирами он способен соприкоснуться, найти общий язык? - Диалог начинается с песочницы - диалог как непременный элемент адаптации в окружающем мире: "Маня тоже хочет..." - тут вам и границы диалога, и его необходимость и достаточность, и все-все-все. Только для одних граница личности - это граница собственного тела, для других - его ближайшее окружение, для третьего - вся Ойкумена.
Человек представляет из себя точку на поверхности Земли, из которой берут начало многочисленные векторы: по поверхности Земли - его земной деятельности, сопряжение с мезокосмом; вниз к Земле - это корни, которые не рвутся даже при перемене места обитания; наконец, вверх - связь с высшими сферами бытия. Мезокосм - средоточие в индивиде самых разнообразных временных измерений - проявление в нем самых разных систем, движений/процессов. Эти связи не могут быть жесткими и безусловными: расходящиеся процессы разных скоростей разорвали бы индивида напрочь. - У человека всегда остается выбор перехода из одной системы координат в другую: его точка отсчета обладает некоторым объемом, наполнением, где взгляд с противоположных граней на проблему ли, историю в целом или какую-нибудь личность и создает эффект стереоскопичности. В рамках единой личности имеется возможность смены точки зрения - именно за счет бинокулярности зрения определяется и прочувствуется глубина. - Чего ж еще взыскует наш разум, как не глубины? - Так он уходит от плоскости мышления. При этом плотность точки вовсе не однородна. В ней можно выделить ядро - изначально данное человеку, с чем он появился на этот свет. Оно как бы сразу является ограничителем: чем человек никак не может стать, физически и психологически. Это ядро окружено гораздо менее плотной оболочкой, которой при рождении еще нет, она есть ВОЗМОЖНОСТЬ личности при соответствующем запросе мира путем взаимодействия этого мира (окружающей среды) с ядром. Диалог в этом смысле начинается задолго до осознанного этапа жизни, он есть один из самых фундаментальных феноменов жизни - методом раскрытия и самопознания личности. Все общество оказывается полем диалога, как и вообще весь мир, который строится по принципу отношений, а не абсолютных величин. Ведь и человека можно понимать как отношение.
Понятие "плотности" в этой модели прямо противоположно привычному: похоже, человек только и живет "по периферии", на своих границах, которые находятся в непрестанном движении. Ядро постоянно присутствует в мышлении, всех действиях, но является как бы подразумеваемым, проявляет себя только опосредованно. Человек всегда маргинал - всегда находится на той границе, которая сейчас, в данный момент, актуальна, соприкасается с реальностью: читая книгу, живет книгой; разговаривая с одним человеком, понимает его; разговаривая с другим - другого. Невозможность отобразить многообразие связей личности с окружающей средой, невозможность создать модель граней личности в трехмерном пространстве и заставляют ввести четвертое измерение - человек не может одновременно находится на всех своих границах, для перемещения по собственному периметру ему нужно время, пусть небольшое. Т.е. конечно, он имеет всегда самое общее представление об окружающем мире, но конкретно имеет соприкосновение с ним лишь в одной-двух-трех точках, которые теперь актуальны. Во всем остальном - как взгляд помимо очков при сильной близорукости, или как периферийное зрение по отношению к центральному: нечто расплывчатое, самое общее мнение, неконкретное и неопределенное, подчас - совсем неожиданное, странное, несерьезное.
Пушкин - свободный художник, будучи поначалу ангажирован радикализмом, сумел преодолеть инерцию догматов и взглянуть на мир незашоренным взором - и что за мир открылся ему! Рушились, рушились воздушные замки прекраснодушных представлений! - Скинуть царя? А не хотелось бы вам русского бунта, бессмысленного, беспощадного? - реальность в непосредственном контакте оказывалась совершенно иной, чем ее себе воображали. Для конкретизации картины мира в каком-то направлении на нее надо обратить взгляд, соприкоснуться с реальностью напрямую или через кого-то, кто поможет прояснить нам этот мир. Всякое общение актуализирует новый ракурс мира, обращает внимание на новый аспект проблемы. Диалог уменьшает ограниченность индивида, расширяя его возможности в понимании окружающего. Зато привносит в действия человека массу случайного, вероятностного, может даже ему, в общем-то, несвойственного, актуального лишь в этот миг жизни. Миг проходит - действия остаются.
Случайность, вероятностность как печать лежит на каждом акте, каждом мгновении нашего существования. Редкого человека можно посчитать "цельной натурой". Мы не просто случайны, мы не можем быть иными. Встреча с любимой, зачатие и рождение, знакомство именно с этой книгой именно в этот миг - а от этого тоже многое зависит! - все случайно! После пережитого события, прочитанной книги мы обязательно изменимся, весь вопрос: насколько? - это зависит от силы воздействия. Но мы уже никогда не будем такие, как прежде. Вот так наша сущностная основа неизбежно "засоряется" чем-то посторонним, "мирским". - Идеал всегда лучше своего претворения, шире его, значительнее. Мир реален, и не может содержать в себе ничего идеального. И мы реальны, полностью в мире, адаптированы к нему и не представляем иного, хотя всегда остается зазор между нашей сущностью и нашей "событийностью" - тем, что получилось по ходу жизни.
Людей надо любить, хотя бы за эту случайность. Они могли бы быть лучше, но не пришлось - "так сложились обстоятельства". - А мы могли бы быть хуже. Мы и есть "хуже" - хуже чем думаем о себе.
Как странно: в сущности, мы хорошие люди. Но как получается в жизни - вовсе нет. Или скажем так: не всегда. При общем представлении о себе как хорошем человеке, все не так. Сущность остается в подразумеваемом, но узнаем мы людей по их поступкам, действиям - всегда случайным, всегда как ре-акция на что-то. Мы не знаем людей, и редко когда хотим знать. Поступки, маски заслоняют человека, и мы довольствуемся этим.
Этот текст пишется осколками, фрагментами совершенно разных мыслей, пришедших в голову в совершенно разных обстоятельствах в разное время. Труд, по существу, заключается в приведении всего этого мыслительного продукта к единому знаменателю, сделать его удобоваримым, съедобным. Непротиворечивым хотя бы внешне. Для этого текст должен полежать некоторое время, чтобы я имел возможность оценить его в разном настроении. Тогда это - мое. До этого он выглядит каким-то случайным, навеянным не моими мыслями, не моими проблемами. Но как быстро сам текст становится ловушкой мысли. Удивительно, как легко попадаешь в плен к своему же языку! Отшлифованный текст самодостаточен и не терпит радикальных вмешательств. Проще написать его заново - тогда будто снова вживаешься в проблему, возвышаясь над текстом, возвращаешься назад, к мысли.
Я с трудом расстаюсь со своими мыслями. Отчуждение творчества - независимость судьбы высказанной мысли, где я уже ничего не могу изменить - пугает меня. Открытость, недодуманность текста ощущается изъяном. Но не вечно же править одни и те же слова! И я отдаю их в чужие руки, начиная все сначала. - По прошествии некоторого времени текст становится совершенно чужим, каким-то куцым. Мне кажется, я ушел далеко вперед, хотя топчусь на одном месте, над одними и теми же проблемами, но - в ином ракурсе, в иной перспективе. А меня воспринимают по тому, что я написал. А что я написал? И как получилось, что?..
Как-то меня тестировали Миннесотским опросником - вот где я ощутил невозможность сохранить искренность, чистоту мысли. Я быстро выявил вопросы на честность, и когда наталкивался второй раз на один и тот же вопрос, только видоизмененный, мучительно вспоминал, как ответил на предыдущий - груз прежнего ответа давил нестерпимо. - Мог ли я предстать на одном листе совсем разным?
Человек не готов отвечать за каждый миг своего бытия. Он постоянно находится в поиске, в движении. Ничто в нем не имеет законченности. Все мои писания оставляют впечатление недосказанности, недодуманности. Поиски могут завести абы куда. Я могу оказаться в совершенно чуждой мне компании. Со временем, конечно, разберусь, что мне чуждо, а что - по мне. Но волею случая я могу оказаться зафиксированным в этой чужой компании, могу запросто стать соучастником преступления! - да мало ли? - При том что сам не терплю насилия. - Попросту говоря, ничто не закончено, каждое новое общение, новая прочитанная книга (или прочитанная заново книга), просмотренный фильм, новая музыка создают новую грань нашей личности - мы словно вторичны по отношению к окружающей среде, мир играет в нас, искрится как шампанское. - Пока личность не закостенеет в привычках, традициях, станет неизменной - движение прекращается.
Я еще открыт для мира, еще способен меняться после прочтения какой-нибудь книги, задушевного разговора. Но уже ощущаю отсутствие свободы маневра: не все дается, что-то просто неинтересно, что-то отталкивает. Интересно выйти за пределы собственного видения мира, взглянуть на него с иного ракурса.
Самое крутое чтение требовало огромных затрат на понимание. Знал что это нужно. Я шел обычно не за проблемой, а за Личностью. Уже понимал, что мысль вне привязки к творцу статична, выхолащивается, перестает быть собственно мыслью, превращаясь в Слово. - И все окупалось. Новое мироощущение открывало что-то новое во мне. Будто попал в новую комнату, а то и в целый мир - Новый Мир. - Но то не комната, не Мир - всего лишь окно со своей зеркальностью, на котором проступают какие-то знаки, мне непонятные символы, кои я силюсь понять, и понимаю, насколько способен.
Там где мы определяем новый мир - там граница. Человек вообще воспринимает окружающий мир по его границам: света-тьмы, холода-тепла, границы цветов, - чистая физиология. Настоящий новый мир нам недоступен. Еще, быть может - умом. Но сердцем?.. В детстве меня посетила такая мысль: никто никогда не поймет другого до конца: для этого ему пришлось бы прожить совсем иную - другую жизнь. Диалог пределен. Ограничен как по глубине проникновения в чужой мир, так и во времени. Представьте себе совсем незнакомый нам мир, например, Южный Вьетнам - сколько лет жизни внутри требуется, чтобы начать различать отдельные звуки, не говоря о тонких эвфемизмах, оттенках речи, далеких ассоциациях. Нет времени читать поэтов - они требуют к себе более вдумчивого отношения, нежели писатели. Любое самое маленькое стихотворение, если речь идет о настоящей поэзии, - это отдельный мир, тогда как вся проза одного автора - едина, один-единственный мир, пусть очень глубокий. - Нет времени, нет времени. - Некогда читать философов, ведь каждый из них - также отдельный мир, и требует, требует энергии, но главное - времени, которого так не хватает! Потому понятый мной Хайдеггер - это МОЙ Хайдеггер, не более. - Как мы излагаем чуждую нам и непонятную систему взглядов: оригинальная мысль всегда оказывается глубже, многостороннее. Наши опровержения не касаются ее и проходят мимо. - Или как я читал Н.А. Бердяева, его "Самопознание: опыт философской автобиографии": в 1-й раз - будто о себе все, и Бердяев стал мне близок и понятен. Мы вообще понимаем других лишь поскольку находим в них себя. Когда же я принялся изучать его богословские труды - будто пропасть легла между нами, такими мы показались разными. - Будто пропасть. - До крайности: чтобы понять, прочувствовать "Мастера и Маргариту", надо быть М. Булгаковым, и мало того - Булгаковым именно в том возрасте в тех обстоятельствах. - Иначе речь идет о той или иной степени приближения. Если М. Булгаков писал свой роман долгие годы, можно ли понять его сразу, в один присест? - То, что для него - вся жизнь, для нас - короткий фрагмент, не более.
Я долго не мог воспринимать Пабло Пикассо, его кубизм, картину "Герника". Откровением стала для меня выставка, где демонстрировались наброски Пикассо к этой картине, путь, проделанный художником. - Не это ли восхождение к Мысли?
Для проникновения в Мир Пушкина требуется не только ознакомление с каноническими текстами, но знакомство с внутренней речью и околопушкинским миром. Надо знать, что это нужно, в первую очередь. Стали бы мы так стараться ради какого-нибудь "дяди Феди"? - Вопрос, думается, чисто субъективного порядка. Тот же "дядя Федя" и Хайдеггер: вряд ли у Хайдеггера ищешь ошибки, ибо в его случае речь не идет об ошибках, а о чем-то более весомом и значимом. Ищешь не ошибки, а смысл.
Сколько же проходит мимо интересных авторов, художников, поэтов?! Миры, миры вокруг, бесконечная бесконечность миров, на понимание которых не хватит человеческой жизни, такой краткой перед лицом Вечности! Может, у нас под носом расположен очень интересный мир, но не дано нам понять его и даже узнать о его существовании: "параллельные плоскости не пересекаются..." Я не понимаю толком своего 4-х летнего сына, а тут спорят о вариантах перевода древнегреческих философов!
Я легче, чем многие, понимаю окружающих. Так мне кажется. Но понятия "легче" или "труднее" не меняют сути: люди плохо понимают друг друга и даже самих себя. Меня всегда удивляла ситуация, когда два близких мне человека, незнакомых друг другу, не могли найти общего языка. Я знал, что и тот и другой - хорошие люди. Как же они не понимают этого? - Очевидно, люди не хотят понимать друг друга. - "Не хочу" здесь явная функция от не "могу", но вряд ли дело просто в нехватке сил и времени. - Боязнь "сойти со своего места"?
Мне чужд и неприятен мир людей у пивной бочки и я не желаю иметь с ним ничего общего. Хотя не думаю, что становлюсь от своего нехотения богаче. Субкультура очередей, ущербная и злобная, нарочито приземленная, где царствует ругань, боязнь обвешивания, мелочность, постоянная озабоченность и неулыбчивость - как это далеко от меня, от моей зоны психологического комфорта! Боюсь, я сильно проигрываю по части выбора кусков мяса, но зато выигрываю в душевном равновесии. И я не желаю понимать эту культуру, т.е. становится в чем-то на нее похожим. Здесь мне кажется, я больше потеряю, чем приобрету.
Чтобы что-то понять, надо включить это в себя - но мы-то не безразмерны! Два столпа современной русской литературы - А.И. Солженицын и А.Д. Синявский (Абрам Терц) - никогда не найдут общего языка. Они, вполне возможно, понимают друг друга, но приоритет ценностей для них совершенно различный, так что понимание не дает взаимоуважения. Это, в общем-то, странно: они оба прекрасно уживаются во мне как два равноправных взгляда на мир. Тем более странно, что имеют сходство судеб: оба прошли лагеря, оба вынуждены были покинуть Родину. Мне казалось, невозможно было Александру Исаевичу после "Голоса из хора" относится к Терцу по-прежнему. - Не судьба, однако. Понимание чего-то очень важного не позволяет принять точку зрения оппонента.
Понять можно всех. Но не всегда. Понять можно всех где-то в абстрактном мире. Там можно понять убийц, насильников, военных преступников, инородцев, антипатичных в нашей "земной" жизни. Так можно говорить о красоте преступления - реально преступление не может быть прекрасным, это мое глубокое убеждение, иначе оно не преступление. Преступление может выглядеть прекрасным в книге, газетной статье, но не в жизни, где мы сталкиваемся с ним и с его жертвами. Реальное соприкосновение разрушает диалог - иные миры могут быть поняты и пережиты лишь абстрактно. Понимание касается слов, не более. "Все по-своему правы" - это не решение проблемы, а "декларация о намерениях", за которым должны следовать долгие и трудные переговоры. Жизнь монологична, тесно связана с собственным местом в бытии. Человек не диалектичен, а метафизичен
Помнится, Эвальд Ильенков весьма оригинально очерчивал круг человеческого мышления: все формы психической деятельности присущи и человеку и животным, кроме диалектики - способности воспринимать окружающее как набор противоречий. Помимо самого простого и наивного детского вопроса: откуда ты знаешь? - можно задать целый ряд взрослых вопросов: всем ли людям свойственно диалектическое мышление? Или: все ли люди - человеки? И когда же возник человек? И куда он все время пропадает?..
Диалектика - внешняя сторона, оболочка метафизики. В способности понять всех, действительно понять, видится размывание основ собственного Я, уход с собственного места в бытии, распад личности. В клинической форме диалог трансформируется в шизофрению - расщепление сознания, и как итог: оскудение личности, эмоциональная тупость, опасность для окружающих и самого себя.
Во всяком организме существует механизм поддержания постоянства внутренней среды (гомеостаза). Мышление, сознание входит в понятие внутренней среды, поэтому не может не быть структуры, обеспечивающей постоянство психической среды человека, защищающей его мышление от чужеродных влияний. Практически все соматические болезни имеют иммунный компонент: агрессивный агент, вызывающий болезнь, приводит к повреждению ткани, делая ее таким образом чужеродной, и иммунная система избавляется от этих тканей. Плачевно, если повреждаются жизненно важные органы: тогда развиваются т.н. аутоиммунные заболевания. Похожий механизм должен иметь место для поддержания психогомеостаза.
Мы слишком завязаны в "земной" жизни, чтобы быть способными к реальному диалогу. Еще себе подобных - понимаем. Но не более. И с течением времени, с все большим увязанием в бытии диалог становится все более иллюзорным. Лев Николаевич Толстой кажется дидактичным, не желая понять мир Элен и Анатоля Курагиных, мир Каренина и т.д. - в этом сквозит человечность, участие в жизни. Даже если это означает, что грани личности костенеют, и диалог становится невозможным - именно диалог в рамках этой личности, этого поколения. Он продолжается, но проистекает в иных поколениях - они вбирают в себя новые возможности мира, заново решают, казалось, уже решенные вопросы - но иначе, хоть чуть-чуть, но по новому, как отражение подспудного движения души. Так обновляются ткани живого организма: отдельные клетки, состарившись - ставшие жесткими, неизменными, - сменяются новыми, еще только-только формирующимися, а "традиция ткани", ее качество, сохраняется общей массой клеток, уже сформированных, но не пришедших к концу. - Поколение сменяет поколение, а мир меняется, оставаясь неизменным в своем существе.
Мир меняется через нас: мы сами, каждое новое поколение меняется помимо воли. Сознанием этого не схватить, оно - слишком позднее наслоение, чтобы могло понять все бытие. - Ядро не неизменно, имело начало - не в нас; само оно начинается с Начала. Человек рождается уже не tabula rasa. Но рождением начинается новый отсчет времени - индивидуальная жизнь, которой, кажется, нет дела до глобальных процессов Миропорядка. В рамках этой индивидуальной жизни есть своя программа: детство, отрочество, юность, зрелость, старость. - Детство всегда, во всех условиях - детство, разве только короче.
Пока потенциальных возможностей больше, чем актуализированных, люди лучше понимают окружающее. А мы - все хуже, суше, попадая в плен собственным представлениям, опыту, определенности. И не страдаем от этого. - Если бы не наши дети, которых мы плохо понимаем и третируем, калечим в приступе самодурства.
Мой сын еще целиком вне сферы рациональности. Какой путь предстоит ему, прежде чем он адаптируется к нашему миру? Мы хотим, чтобы дети понимали, за что мы их наказываем, - это, наверное, самое главное. Мой сын вовсе не испытывает того восторга, как я и моя жена, от Генриха Сапгира и Григория Остера. Наши сказки и стишки, по большей части, лишь стилизация под тот мир. Детям непонятен взрослый сексуальный символизм, ценность отдельных поступков (как одна школьница-малолетка: а что? и делать ничего не надо, и деньги дают!) - и мы, и мы совсем не понимаем своих же детей, хоть сами родом из детства. Еще способны уважать их игры, и то когда они не мешают нам, но уже не понимаем их смысла, ведь все наши объяснения на их счет целиком выражаются в наших понятиях. "Нельзя, чтобы вся жизнь была праздник!" - твердила мне мать. - А почему? Вам что, жалко? Даже мой отец при всей тесноте наших отношений не знает меня всего. Так он никогда не понимал и не принимал моего увлечения "Идиотом". Моя мать была шокирована, услышав "Пикник" 1984 года:
Ночь шуршит над головой
Как вампира черный плащ...
А мой сын? Неужели он будет слушать этот ужасный техно-рэп?..
Когда-то давным-давно я дал себе слово не забывать, каким я был ребенком. - Это оказалось невозможным.